День первый

Все началось с того, что на перроне вокзала, пока я ждала поезд на Дюссельдорф, откуда и должен был начаться мой долгожданный вояж, у меня сломался зонтик. Не знаю уж, почему, но только это, совершенно рядовое событие, меня безумно огорчило. Во-первых, этому зонтику было лет сто не меньше, и я к нему за долгие годы его непорочной службы в некоторой степени успела привязаться, во-вторых, это было не китайское одноразовое хлипкое несчастье, то есть зонт, не служивший надежной защитой...до первого дуновения ветра, а наш, отечественный автомат, сделанный на заводе какого-то оборонного значения, с соответствующим качеством а-ля "броня крепка", и в третьих, почему-то именно в этой, казалось бы, совершенно случайной поломке, мне почудилось чуть ли ни знамение Божие.

Конечно, в ту же самую секунду, как я поняла, что зонтик почил в бозе окончательно, бесповоротно и во веки веков, тут же разверзлись хляби небесные, и с погрустневшего неба на смену редким и неуверенным каплям дождя хлынули целые потоки воды. Я едва успела нырнуть вовремя подоспевшую электричку. "Ну хоть с этим повезло," - подумала я, усаживаясь в кресло. Зонтик же я, по какой-то совершенно непонятной мне причине, не выбросила ни тут же на перроне, ни позже в Дюссельдорфе, я вообще его не выбросила...но об этом немного позднее.

И вот я уже примостилась у окошка экскурсионного автобуса, который должен был провезти меня и вместе с мной всю нашу экскурсионную группу по тем местам, которые меня влекли чуть ли не с самого детства. Глядя в окно и стараясь не прислушиваться к пошловатым шуточкам гида-сопровождающего, которыми он щедро нас одаривал, стремясь сделать наш отдых веселым, в его понимании этого слова, я бесстрастно следила глазами за пробегающими за окном растрепанными деревьями и остающимися далеко позади встревоженными озерами, все глубже и глубже окунаясь в собственные раздумья и воспоминания...

Париж...Нельзя сказать, что для каждого, но для многих русских людей мечта ступить на парижские мостовые живет, я бы сказала, на генетическом уровне. Есть в этом слове нечто магическое, нечто культовое. Можно даже сказать, что Париж для многих русских людей – это своеобразная Мекка, куда издавна рвалась необузданная русская душа. Конечно, и я не явилась исключением. Я стремилась попасть в Париж всю жизнь, и сейчас, когда моя мечта должна была через какие-то пять-шесть часов осуществиться, все же дух противоречия стал услужливо нашептывать мне: "Подумаешь! Скорее всего ничего особенного я там и не увижу! Не удивлюсь, что все эти восторженные отклики о Париже – это всего лишь миф, рекламная кампания, раздутая турагентствами мира. Подумаешь Версаль! Ну что я Петергоф не видела что ли?! Подумаешь Лувр! Ну чем меня можно удивить после Эрмитажа и Третьяковки! Подумаешь Гранд Опера! Ну что я не бывала в Большом театре в Москве или в оперном в Одессе?!" Но только, когда я думала о площади художников на Монмартре, мое сердце почему-то сжималось. Не знаю почему. Да, я видела на Арбате целые ряды художников, интересных и не очень, но мне всегда хотелось заказать свой портрет именно на Монмартре. Почему? Не знаю. Просто так. Хотелось и все. А возможно, потому, что портрет, написанный художником с Монмартра – было воплощением моей мечты о недостижимом, ведь я и не чаяла когда-либо ступить на парижские мостовые.

Вся наша дорога была смачно сдобрена шуточками сопровождающего. Весельчак и балагур, немного похожий на Карлсона, спустившегося с крыши, "мужчина в меру упитанный и в полном расцвете сил", он буквально с первых же километров пути, тут же, возможно, учитывая мое временное дорожное одиночество, положил на меня глаз и из кожи лез, чтобы дорога для экскурсантов стала веселой и беззаботной, а заодно и всячески привлекал мое внимание к себе, любимому. Не могу сказать, что его остроты вызывали во мне неудержимые приступы смеха, но нужно отдать ему должное: дорога и в самом деле прошла как-то легко и незаметно, и я просто ахнула, когда в небе из-за горизонта стал медленно всплывать силуэт Эйфелевой башни. Я буквально прилипла к окну. "Вот они улицы Парижа. Ну точно наша Одесса, - внутренне вздыхала я.- Те же узенькие улочки, та же архитектура. Даже деревья, как в Одессе: те же липы, акации, каштаны. Одесса и все тут".

Вот мы и у нашего отеля. Сопровождающий, даже не пытаясь подтянуть свое внушительное пивное брюшко, вероятно, считая его чуть ли не украшением настоящего мужчины, поддерживая меня за локоток и кидая недвусмысленные взгляды, вкрадчиво нашептывая, что я буду в полной изоляции и никакие шумы меня не потревожат, передал мне ключ от одноместного номера. Я, упорно продолжая держаться в рамках выбранного образа "руссо туристо - облико морале", взяла ключ и поспешно проскользнула в номер, повесив на дверь табличку: "Не беспокоить". Бросив дорожную сумку и упав на кровать, я огляделась.

Номер, мягко говоря, не утопал в роскоши. Вид из окна бил по глазам своим удручающим однообразием. Окно выходило на унылую серую стену, глядя на которую хотелось просто выть от отчаяния, ощущая столь тесное соседства с этой непроходимой серостью. "Да..., - подумала я,- если бы Хэмингуэй остановился бы в этом номере, вряд ли бы, созерцая из окна этот тоскливый вид, он написал бы свое знаменитое: "Париж – это праздник, который всегда с тобой". Но утешала лишь одна мысль: наш отель по какой-то счастливой случайности находился в десяти минутах от знаменитого Монмартра.

Смыв с себя дорожную пыль и завернувшись в полотенце, я вышла на узенький карниз, огражденный изящной ажурной решеткой, некое подобие балкона, но только очень крохотного, и, оглядевшись, поняла, что наш сопровождающий не лукавил: я могла бы даже и не заворачиваться в полотенце: ни души, ни одно окно на эту глухую стену не выходило.

Время шло к вечеру. Я стала торопливо развешивать своей незатейливый гардероб, придирчиво выбирая то, что в моем представлении могло оказаться наиболее приличным для первого выхода на улицы Парижа. "Может быть, выйти во всем белом... Все же лето...К тому же я неплохо загорела перед отъездом... - размышляла я, - Хотя...нет...я буду выглядеть, как невеста, засидевшаяся в девках и почерневшая от горя. Тогда может быть, выбрать стиль а-ля Шанель и выйти во всем черном...Опять же, невеста, только во Христе," - раздражалась я сама на себя, попеременно прикладывая к себе то один наряд, то другой. Наконец, я решила остановиться на нейтральном, но тоже, достаточно, на мой взгляд, элегантном сочетании: бело-черном. Я не без труда втиснулась в белую узкую юбку до колен и черную майку-стреч, застегнула пряжки на черных босоножках и, повесив черную сумочку на плечо, не без вздоха взглянула на себя в зеркало. Не могу сказать, что отражение в нем показалось мне особо привлекательным. "Не мешало бы, конечно, сбросить килограммов пять, а то и все десять,- морщилась я, крутясь из стороны в сторону, пытаясь разглядеть себя со всех сторон." Я уже не говорю о том, что юбка уж слишком короткая, и разрез на ней, нужно признаться, чересчур откровенен, хотя если бы не он, я бы просто не могла бы сделать и шагу в такой узкой юбке. Вот разве что майка сидит на мне неплохо. Декольте лодочка выглядит вполне пристойно и элегантно, вот, правда, вырез на спине...мда...пожалуй, глубже всех допустимых норм приличия..." Так я раздумывала, время от времени безуспешно пытясь втянуть в себя живот и прикрыть сумочкой сверкающие сквозь разрез на юбке, скромно говоря, колени, но потом махнула рукой, подумав, что я в конце концов не в богоугодное заведение собралась, а всего-навсего на невинную прогулку по вечернему городу, и спустилась в холл отеля.

Сопровождающий уже поджидал меня, прогуливаясь по холлу, и театрально ахнул при моем появлении, думая, что таким образом просто сразит меня наповал галантностью и обходительностью своих манер, но я вежливо, но настойчиво отказалась от его предложения сопровождать меня и в мое свободное время, и он, разочарованно вздохнув, тут же переключил свой пропеллер на другую, довольно милую девушку из нашей экскурсионной группы, которая, совершенно обезумев от радости и кидая на меня победоносные взгляды, проследовала с ним к стойке бара. Я засмеялась и соврешенно одна с замиранием сердца окунулась в распахнутые навстречу моим ожиданиям многолюдные улицы Парижа.

Я шла неспеша, рассматривая витрины и прохожих, ловя на себе взгляды мужчин. Это были ничего не обещающие и никуда не зовущие взгляды. Это были просто взгляды. Я не сразу поняла это, а лишь спустя несколько дней, так же, как и эту Хемингуэйевскую фразу "Париж – это праздник, который всегда с тобой". Казалось бы, этот уличный поток незнакомых друг другу людей, никуда не спешащих, а медленно и вальяжно фланирующих по улицам, обволакивало что-то одно...что-то общее. И это общее была - праздность. Люди здесь никуда не торопились, как в других больших городах, они замечали каждого прохожего, и каждого они готовы были одарить улыбкой или хотя бы взглядом. Чувственность висела в воздухе. Даже продавец, протягивающий сдачу, незаметно пожимал тебе руку и слегка подмигивал и не потому что ты так хороша собой, а потому что весь Париж пронизан чувственностью и любовью.

Так, разглядывая витрины и прохожих, я шла не теряя надежды отыскать Монмартр, пока какие-то молодые люди, немного знающие русский, немного немецкий, обяснили мне, что я ищу то, не зная что. Оказалось, что легендарный Монмартр – это не одна улица и не одна площадь, как мне всегда казалось. Это целый район, который издавна заселили художники, музыканты, танцовщицы, натурщицы, словом, богема Парижа. А ищу я площадь Тертр на Монмартре, которая отдана художникам, где они и выставляют свои полотна и пишут портреты желающих. "Мадам, – крикнул мне вслед на немецком языке милый голубоглазый мальчик, со смешным ежиком коротко остриженных рыжих волос, один из этой стайки слегка подвыпивших молодых людей, самому старшему из которых было, пожалуй, не более двадцати пяти, - поехали с нами! С нами весело! Не пожалеете, мадам!" Но я только рассмеявшись, помахала им рукой и свернула на улицу Фуатье, которая и должна была, по их словам, привести меня к заветной цели.

Эта была длинная улица, уходящее в небо. Я вздохнула, предвкушая прелести предстоящего пути, и, не воспользовавшись фуникулером, стала мужественно преодолевать двести шестьдесят шесть ступеней, ведущих к прекрасной базилике Сакре-Кёр – Сердце Христа, церкви, торжественно завершающей собой вершину Холма Мучеников, что в переводе и означало Монмартр. Поднявшись на холм, я обернулась и...мое сердце замерло: подо мной, словно огромная белая птица, раскинув могучие крылья, сотканные из сверкающих перьев площадей и улиц, парил Париж, прекрасный и величественный в своей красоте...С трудом оторвавшись от этого завораживающего зрелища, я свернула на площадь художников и...моему удивлению и разочарованию не было предела. Знаменитая площадь оказалось всего лишь маленьким пятачком, который можно было обойти в пять минут. Обвивали его узенькие улочки и переулки, все сплошь усыпанные такими же крошечными уютными кафе и бистро. Посередине этой небольшй площади и расположились художники со своими работами.

Мне всегда казалось, что для того, чтобы заказать портрет, написанный рукой художника с Монмартра, нужно выстоять огромную очередь, но ничуть ни бывало. Люди праздно бродили по площади, разглядывая картины и портреты, кто-то что-то иногда покупал, кто-то присаживался на раскладной стульчик, и тогда художник начинал быстро–быстро скользить пастелью по бумаге, но в основном публика лишь глазела. Я тоже присоединилась к толпе зевак и очень скоро обошла весь этот миниатюрный пятачок, так громко именуемый площадью.

На одном из домов номер 11, мое внимание привлек барельеф. Напрягая все свои несуществующие знания фрацузского, мне удалось понять лишь то, что в этом доме жил печально-известный художник Тулуз-Лотрек. Меня слегка качнуло...так значит здесь он любил, страдал, мучался сознанием своего уродства, здесь неподолеку от дома в одном из многочисленных кафе и бистро он рисовал на салфетках эскизы своих будущих полотен и здесь же, среди художников Монмартра, он создавал свои знаментые панно для Мулен Руж - Красной мельницы, пожалуй, самого прославленного варьете Парижа.

На одном из бистро, принадлежавшем русскому владельцу, красовалась мемориальная доска с надписью, подвержадющее общеизвестное, что слово "бистро" пришло во французский язык от казачьих окриков французским официантам "гарсон, быстро! Быстро!". Мне прежде всегда казалось, что этимология этого слова – скорее всего миф, легенда, но неоднократно побывав во многих недорогих французских кафе, я признаться, теперь уже без труда поверила в ее истинность и очень хорошо уже на собственном опыте могла понять русских казаков: обслуживание во французских кафе и бистро просто изнуряет своей медлительностью. Обычно ваш заказ вам будут подносить невыносимо долго, но при этом вынос каждого блюда будет сопровождаться неизменным: "во-о-ля!" Возможно, французские официанты и считают свое обслуживание верхом ловкости и мастерства, только вам от этого не становится легче, потому что за время ожидания вам уже хочется не только жевать цветы в вазах, но и начать грызть столовые приборы. Наверное, не случайно вода и хлеб на столиках во французских кафе бесплатны, возможно, из альтруистских соображений для того, чтобы в ожидании заказа клиент не умер бы от голода или не впал бы в грех каннибализма.

Так я гуляла по Монмартру, изучая его обитателей и наслаждаясь его атмосферой, и разочарование мое постепенно уходило. Та энергетика, которой был пропитан воздух Монмартра, с неудержимой силой поглощала и меня, захватывая и подчиняя себе все сильнее и сильнее.

Я бродила, задумавшись, как вдруг резкий толчок чуть не опрокинул меня на чей-то раскладной столик. Это слегка подвыпившая супружеская пара, вернее, подвыпивший супруг не удержался на ногах и чуть не свалил и меня, и всех кто стоял поблизости. Мы все дружно бросились друг к другу и к пострадавшему художнику с извинениями и стали помогать ему подбирать все то, что было сметено на землю. Но он лишь улыбался и всячески успокаивал нас, видя, как все сконфужены произошедшим. Англоязычная пара, раздавая воздушные поцелуи направо и налево и жутко фальшивя, распевая какие-то только им понятные песни, благополучно отчалила восвояси, а я осталась разглядывать картины, и мы с художником, довольно милым лысеющим толстячком, в котором от богемности была, пожалуй, лишь редкая рыжая борода, как могли, пытались поддерживать светскую беседу. Должна заметить, что слово "беседа", - это сказано довольно громко, потому что ни французского, ни английского не знала я, а он, естественно, не знал русский, но стоило мне сказать, что я немного владею немецким, то он ужасно обрадовался, потому что по-немецки он не так уж хорошо, но вполне сносно мог изъсняться и совсем неплохо понимал.

К слову, должна заметить, что Франция – одна из немногих стран, где русских людей, как это ни странно, но любят. И если вы обратитесь к прохожему по-немецки, то он может небрежно пройти мимо вас, не удостоив вас даже взглядом, но стоит только вам заговорить по-русски, то прохожий непременно остановится, начнет выяснять на каком языке вы еще говорите и, если он знает немецкий, то с удовольствием начнет с вами общаться, потому что и для вас и для него немецкий язык – иностранный. Ну а немцев же французы, по известным причинам, недолюбливают и по сей день.

Итак, пока мы пытались разговаривать с художником, я обратила внимание на стоящего рядом с ним то ли его приятеля, то ли просто знакомого. Это был высокий, худощавый молодой человек, яркой, необычной внешности. Так выглядят только художники или поэты, с буйной шевелюрой лохматых черных кудрей, стянутых на затылке, сияющий веселыми черными горящими глазами на смуглом лице. Его лицо, особенно глаза, мне кого-то очень сильно напоминали. Конечно же, я понимала, что это самообман, но все же никак не могла отделаться от мучительно преследовавшего меня дежа вю. Одет он был весьма экстравагантно: в нечто сводобно-холщово-летящее с таким же холщовым рюкзаком на плече. Глядя на его светлую свободную одежду, на мягкие замшевые мокасины на босых ногах, я казалось себе застегнутой на все пуговицы не только внешне, но и внутренне, и меня уже ничуть не смущали ни мои разрезы и декольте, ни даже его быстрые, откровенные взгляды, скользящие по мне. Он активно пытался вклиниться в наш разговор, но увы, безуспешно, так как по-немецки он знал всего лишь несколько расхожих слов.

Художник же, конечно, с лета предложил написать мой портрет, но я не хотела так вот сразу же, в первый же день, садиться к первому встречному, на чей раскладной столик меня случайно толкнула судьба в виде подвыпившего иностранца. Мне хотелось немного осмотреться, выбрать того художника, чей стиль покажется мне наиболее интересным, но его друг, стал...просто умолять меня, чтобы я согласилась. Он стал убеждать, что хотел бы заказать мой портрет для...себя. Мне это показалось более, чем странным: вокруг бродили ежедневно сотни людей, и в голове тут же мелькнула мысль, свойственная неверующей душе русского человека: а не раскрутка ли все это, но потом я успокоила себя тем, что все равно никто не сможет меня заставить заплатить, если я не захочу забирать портрет, кроме того мне и самой было любопытно посмотреть, что же получится, и к тому же, эти черные глаза светились огнем такой убедительной искренности, что не согласиться было просто невозможно, и я присела на раскладной стульчик напротив художника. Эд (своим полным именем он мне так и не представился) тут же принялся за работу, параллельно пытаясь переводить то, что говорил мне его приятель Поль.

Я сидела на низком раскладном стульчике, окутанная праздными взглядами туристов, не в самой удобной позе, делая наивные попытки прикрыть маленькой сумочкой сверкающие сквозь разрез ноги, но среди всех этих взглядов, я всей кожей ощущала на себе только одни глаза. Не могу сказать, что этот взгляд был чересчур дерзкий, хотя и не без этого, не могу сказать, что он был восхищенный, нет, не то...скорее всего,...этот взгляд...он был, как порыв ветра: он проинкал всюду и был настолько одержим, что охватывал меня всю, целиком, как бы неожиданно, вдруг, молниеносно срывая одежды и заставляющий слегка смутиться, но в тоже время он был, как солнечный зайчик, скользя по мне, согревая своим теплом, он не вызывал желания прикрыть наготу, наоборот, под этим взглядом хотелось не только спрятаться, а напротив обнажиться, чтобы погреться в его лучах, настолько чистым, теплым и искренним он был.

Поль сказал мне совершенно смешную вещь, которая меня и позабавила и удивила. Он сказал, что у его отца была когда-то любимая актриса-француженка русского происхождения, чьи фотографии он хранил долгие годы. Так вот ему показалось, что я поразительно похожа на эту актрису и не столько чертами лица, как всем обликом, скулами, разрезом глаз, манерой улыбаться. Я спросила, как зовут эту актрису, он лишь пожал плечами, ответив, что я, скорее всего, ее не знаю, потому что это очень старая актриса и ее зовут...Я сначала не разобрала ее имени, потому что во французском произношение оно очень сильно отличается от нашего, русского, и лишь несколько раз переспросив, я поняла, что речь идет о Марине Влади. Я просто рассмеялась. Поль и Эд удивились, что же меня так развеселило, и я, стараясь как можно меньше шевелиться, чтобы не мешать работать Эду, как могла, попыталась объяснить им, что эта актриса хорошо известна в России, что она жена нашего знаменитого барда и внешне у нас с ней нет ну уж совершенно нет ничего общего. О Высоцком они не знали ничего. Еще бы! У Марины Влади было несколько мужей, и они были осведомлены лишь о французской стороне ее жизни. Поль продолжал утверждать, что, несмотря на то, что она - блондинка, а я – шатенка, у нас очень много общего, но я, естественно, восприняла все это, как топорный комплимент и подумала про себя, как, наверное, невзыскательны француженки, если мужчины могут позволить себе такую грубую, ничем не прикрытую лесть. То ли дело мы - русские женщины! "Облико морале!"

Беседа шатко-валко продолжалась, и я узнала, что Поль – историк и искусствовед, а живопись для него это так...хобби, потому что художник из него не получился и ему ничего больше не оставалось, грустно пошутил он, как изучать творчество других, более талантливых людей.

Упали первые капли дождя, и я вздохнула о своем поломанном зонтике. Поль галантно раскрыл надо мной свой огромный зонт. Но порывы ветра усиливались, художники стали поспешно собирать свои пожитки, ливень должен был хлынуть с минуту на минуту. Эд пошутил, что теперь я просто непременно должна прийти завтра, иначе мой портрет так и войдет в историю современной французской живописи, как незавершенный портрет незнакомки.

Дождь обрушился сплошной стеной. Площадь мгновенно опустела. Кто спрятался в кафе, кто под арками тесных двориков. Огромный зонт Поля уже с трудом укрывал нас от этого обвала воды. Поль обнял меня за плечи, и мы, безуспешно стараясь перепрыгивать лужи, побежали переулками Монмартра к одному из дальних безлюдных двориков, послужившим нам временным пристанищем среди этого вселенского потока.

Мы целовались под аркой вымершего переулка в крошечной узкой нише, в которой могло уместиться только два человека, если они тесно, очень тесно прижмутся друг к другу. Мне казалось, что биение его сердца заглушало шум ливня и раскаты грома. В мыслях мелькало: "я же знаю его от силы полчаса", на секунду стало даже смешно: я представила себе, как потом, он смущенно всучит мне смятую купюру, приняв меня за представительницу древнейшей профессии, но постепенно все мысли улетели, и только шум дождя и ужасающий грохот грома, и молнии, озаряющие его лицо, и его сверкающие глаза... казалось, что сейчас молния убьет нас и мы с ним вместе провалимся в преисподнюю, но потом все расстаяло...исчезло...остались только гроза, я и он...он и я...мы... ... ...

...Дождь стал стихать...крупные капли все реже и реже падали на утомленные листья, природа, вздохнув, оживала после изнурительного зноем дня. Мы пришли в себя и выбрались из нашего убежища. Странно, но ни у него, ни у меня, не было ни тени смущения. Поль смотрел на меня по-прежнему таким же веселым и дерзким взглядом, и я вдруг поняла, кого он мне так сильно напоминает. Это был повзрослевший Керубино, сошедший со страниц "Севильского цирюльника" Бомарше. Он был влюблен! Но не в меня, нет. Он был влюблен в любовь, а когда подоспела я, то вся сила его любви обрушилась на меня, с неистовством так и не повзрослевшего мальчишки.

Босиком, рассекая лужи, мы медленно двинулись в сторону моего отеля. Мы шли по щиколотку в воде, то и дело останавливаясь и целуясь в полупустых переулках. Я не буду описывать, как мы общались и как понимали друг друга, поэтому все дальнейшие фразы: "Он сказал", следует понимать, что мы объяснялись друг с другом на пальцах, жестами, мимикой, он знал несколько русских и несколько немецких слов, но всего этого было, конечно, чересчур мало, чтобы общаться, но чересчур много, чтобы любить. Я сумела понять только то, что Полю тридцать шесть, хотя выглядел он...лет на тридцать, причем с большой натяжкой, его основная профессиональная деятельность связана с реставрационными работами, к тому же он подрабатывает гидом-экскурсоводом. Он разведен, обожает своего десятилетнего сына и надеется, чтобы его сын уж обязательно стал художником.

Когда мы подошли к моей гостиницы, было еще не так поздно. Вся наша группа, организованная, как солдаты перед решающим штурмом Зимнего, сидела в баре, и, когда я, босиком, вся взъерошенная и вымокшая до нитки, вместе со своим босоногим, с закатанными штанинами, экстравагантным спутником, явно неславянского происхождения, показалась в проеме у входа в бар, все посмотрели на меня так, как будто я продала и родину, и мать, и вообще все, что можно было продать на свете причем, как оптом, так и в розницу. Наш сопровождающий, потеряв дар речи и на минуту совершенно забыв о своей очаровательной соседке, так и не донес бокал с пивом до свой отвисшей и на некоторое время зафиксированной в таком положении челюсти. И тогда я ударилась в полнейший эпатаж. Демонстративно взяв Поля за руку, я потянула его за собой к стойке портье, которая прекрасно просмотривалась из недр бара, и, получив ключ от номера, мы направились в сторону лифта. Вытянувшая шеи в едином дружном порыве, моя экскурсионная группа, напоминала стремительный журавлиный клин, задумчиво-тревожно проплывающий в осеннем небе. Пропуская меня вперед Поль обнял меня за талию, его рука, с трудом сдерживая нетерпение, плавно соскользнула значительно ниже, и я спиной просто почувствовала дружный "ох" и приглушенно-возмущенное курлыканье моей группы. Так, словно Бастилия, рухнул образ "облико морале": я была окончательно потеряна в глазах общественности. Но тем не менее, я была бесконечно благодарна нашему сопровождающему, который так предупредительно позаботился о том, чтобы я поселилась, как можно дальше от всей нашей благочестивой группы в номере с видом на безликую, серую, унылую стену.

Поль ушел от меня под утро. Утром меня ждала экскурсия по городу, и у него тоже были свои дела. Мы договорились встретиться в пять на Монмартре, но я была почти уверена, что он не придет. Уж слишком сказочен, так, как просто никогда не бывает в жизни, обрушился на нас этот вселенский ливень на выгоревшем от летнего зноя вечернем Монмартре.

Продолжение следует

ИЛЛЮСТРАЦИИ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЕНЬ ВТОРОЙ