День второй

Я спустилась к завтраку свежая и бодрая, как будто и не было этой совершенно безумной ночи, ночи без сна. Сопровождающий небрежной походочкой лИса, обхаживающего виноград, профланировал мимо меня, небрежно обронив: "Даааа...признаться, не ожидал от Вас, девушка". "Я и сама от себя не ожидала," -рассмеялась я в ответ, и в моих словах не было ни капли лукавства. Я уселась за свой столик. Моему бешеному аппетиту мог бы, наверное, позавидовать людоед после, как минимум, недели строжайшего воздержания. "Вряд ли с таким аппетитом мне удастся похудеть,"- подумала я со вздохом, беззастенчиво вонзаясь зубами во французскую булку.

Мои соседи по столику, благочестивая пара лет пятидесяти и их несовершеннолетнее чадо, бросая друг на друга короткие многозначительные взгляды, напряженно пытались поддерживать со мной светскую беседу. Мамаша, манерно поднося чашку ароматного кофе к нарисованным тонким губам и жалуясь на неудачное расположение их номера с окнами на улицу, где бесконечное веселье в барах и кафе не смолкало почти до самого утра, время от времени посверкивала в сторону своего благоверного страшными глазами, в которых бегущей строкой проходила лишь одна единственная мысль: "Я тебя знаю! Попробуй только свяжись с этой!" Папаше, заглотившему явно непривычный для его животика скромный французский завтрак и недоуменно взирающему на вмиг опустошенную тарелку с немым вопросом в тоскливом взгляде: "Как? И это все?!", ничего не оставалось, как только прятать глаза и вести пространные рассуждения на отвлеченно-метеоролгические темы о глобальном потеплении континента. Их дитя, девчушка лет четырнадцати, вероятно, помятуя вчерашние разговоры родителей о моральном облике их будущей соседки по столику, отчаянно звеня ложечкой, стараясь расстворить в кофе уже давным-давно забывший о своей твердой конcистенции сахар, молча и угрюмо посматривала на меня с плохо скрываемым любопытством, втайне радуясь счастливой возможности вплотную соприкоснуться с воплощением безнравственности и порока в моем лице. Я непринужденно болтала, внутренне хохоча, и думала, что, наверное, именно так, подчеркнуто брезгливо-вежливо, добропорядочные буржуа и вели себя в том случае, если им предстояло вынужденное соседство с падшей девицей.

Полдня нас возили по площадям и улицам Парижа. Звучали знакомые названия, и я никак не могла поверить, что вот сейчас мы стоим в холле знаменитой Гранд-ОперА, стены которой еще помнят таинственный шелест складок одежд Призрака Оперы, шагнувшего в бессмертие со страниц романа Гастона Леру, а уже через несколько минут мы бредем по Елисейским полям, где среди толпы гуляющих вдруг неожиданно мелькнет цилиндр Оноре де Бальзака, вдыхающего в себя аромат "сцен парижской жизни", а еще через какое-то совсем короткое время на нас отбрасывает свою гигантскую тень зловеще-прекрасный Нотр-Дам де Пари - Собор Парижской Богоматери, на колокольне которого притаился проклинающий свое уродство, насчастный звонарь Квазимодо, прославленный в веках Виктором Гюго. К обеду нас, как мешки с картошкой, совершенно уже никаких от пререизбытка общения с прекрасным и обилия исторических дат и имен, выгрузили у отеля, и я, умудрившись выкроить немного времени для сна, стала собираться на Монмартр.

Я сознательно внушала себе мысль, что иду просто прогуляться, а вовсе не на свидание к Полю, потому что, как мне казалось, такая бурная и внезапная страсть, скорее всего, мне могла лишь присниться, почудиться, потому что все это просто не могло быть правдой. Но тем не менее я тщательно готовилась к своему второму самостоятельному выходу на улицы Парижа. На это раз я решила одеться более естественно и демократично, выбрав свой любимый наряд, как я его называла, – сарафан а-ля "Маки" Клода Моне. Я облачилась в легкий полупрозрачный струящийся шелк, точь-в-точь в той же цветовой гамме, в которой была выполнена картина Моне: по зеленовато-бежевому фону шелка были редко разбросаны алые маки. На ноги я обула простые сандалии в стиле вьетнамок, украшенных маками и даже в плетеную соломенную сумку я кинула соломенную шляпку с маками, почти, как в известном водевиле Эжена Лабиша, но, правда, не из итальянской соломки и более скромных размеров. Покрутившись перед зеркалом, я отметила про себя, что длиный свободный покрой делает меня несколько стройнее, чем облегающая одежда. Ведь не могла же я так сильно похудеть только за один день. Оставшись относительно довольна собой я вышла на залитую солнцем улицу.

Сегодня знакомая уже дорога казалась значительно короче. Я ловила себя на мысли, что не шла, а летела, и двести шестьдесят шесть ступеней, ведущих к Сакре-Кёр, я просто не почувствовала. Когда я свернула на площадь Тертр, то еще издали увидела знакомую долговязую фигуру с копной черных лохматых волос, и мое сердце сжалось. "Только этого мне еще не хватало,- подумала я. - Не хватало мне еще здесь влюбиться! Может, повернуть назад, пока не поздно..." Но было уже поздно.

Поль летел мне навстречу, опрокидывая все и вся вокруг и, увидев меня, вдруг замер на месте. Он был чем-то так удивлен, что даже забыл протянуть мне розу, зажатую в руке. Первую фраза, произнесенную им, я, конечно, понять не могла, но мое ухо уже начинало понемногу привыкать к мелодике французского языка, и я расслышала лишь только то, что в контексте ее прозвучало знакомое имя: "Клод Моне". Я была просто поражена таким совершенно неожиданным совпадением. А Поль тем временем начал что-то быстро-быстро говорить, отчаянно жестикулируя.

О его манере говорить и привычке жестикулировать можно было написать отдельный рассказ. Казалось, что его руки, с длинными изящными пальцами, которые природа обычно дарит музыкантам, жили совершенно отдельной, самостоятельной жизнью, не имеющей к его владельцу ровным счетом никакого отношения: он – сам по себе, руки – сами по себе. Обычно Поль, видимо, старался сдерживать свои непомерно разговорчивые руки, но когда он начинал волноваться или же просто увлекался разговором, его руки вновь начинали летать. Эта манера бурно жестикулировать выдавала в нем южанина. Но об этом Поль и сам сказал мне немного позднее. И эта история также заслуживает отдельного рассказа. А пока он говорил, говорил, говорил, говорил, вдохновенно размахивая руками. Потом вспомнил о своем подарке, в очередной раз сделал какой-то совершенно немыслимый жест: резко взмахнул рукой, сначала хватаясь за голову, а потом взмывая ее вверх, к небесам и, улыбаясь, протянул мне розу, едва прикасаясь губами к моей руке. Я застыла совершенно оглушенная этим неожиданным всплеском южного темперамента. Тем временем, Эд перевел мне весь этот бурный поток слов весьма лаконично: "Поль говорит, будто вы словно только что вышли с залитой солнцем картины "Маки" Клода Моне. Он спрашивает, знаете ли вы, кто такой Моне?"

Знаю ли я Моне? Я вздохнула...Мне стало невыразимо грустно оттого, что лучшее, что есть во мне: мои вкусы и пристрастия, мои мысли, мое вдохновение, выливающееся в то, что я так самонадеянно позволяю себе называть творчеством, - все это Поль не узнает никогда. Его привлекло во мне то, что есть в сотнях, в тысячах других женщин. У кого-то эти качества лучше, у кого-то хуже, но это все типичное и проходящее. Он не знает и никогда не узнает то - самое лучшее, что живет во мне - мою душу. Позже он скажет мне, что то же самое он подумал и о себе. А пока я стала рассказывать им о том, что я сама придумала и так и назвала свой наряд – сарафан а-ля Моне, о том, что больше всего в живописи люблю импрессионистов, пост-импрессионистов и очень хотела бы попасть в Париже в музей д`Орсэ, где, насколько мне известно, размещена одна из лучших коллекций этих художников.

Когда Эд перевел Полю мои слова, тот обхватил голову руками и плюхнулся на раскладной стульчик рядом с Эдом. Через несколько секунд он опустил руки и взглянул на меня снизу вверх своими черными глазами, но...Это были уже совершенно другие, назнакомые мне глаза. В них уже не было и следа от вчерашней дерзости и веселости. Они были наполнены какой-то отчаянно-тревожной внутренней погруженностью. Меня даже слегка испугала незнакомая мне до этой минуты поразительная глубина его глаз. Поль опять стал что-то очень быстро говорить, время от времени обхватывая голову руками, и Эд перевел мне, что Поль очень много времени посвятил изучению искусства импрессионистов и сейчас иногда проводит экскурсии для франкоязычных и англоязычных туристов именно по музею д`Орсэ, и в том, что здесь на Монмартре он совершенно случайно встретил женщину из России, словно сошедшую с полотна Клода Моне и с улыбкой Марины Влади, сопровождающей его с самого детства, в этом он видел чуть ли не знамение Божие.

Вдруг Поль быстро взглянул на часы и, что-то крикнув Эду, схватил меня за руку и потянул за собой. Эд только успел на прощание перевести мне, что сегодня четверг, а по четвергам музей д`Орсэ работает до десяти часов, и Поль надеется, что у нас с ним есть еще очень много времени, чтобы успеть кое-что посмотреть. "Приходите завтра!"- крикнул вслед нам Эд. Но я уже летела за Полем вниз по лестнице с холма Монмартр, словно Золушка, теряя вьетнамки на бегу.

Поль, как и подобает настоящему принцу из сказки, прикатил на свидание в собственной карете, и мы с ним неслись к месту, где ему удалось ее припарковать. Сегодня он уже был совершенно не похож на себя вчерашнего. На нем был летний, хотя тоже очень свободный из какой-то легкой бежевой ткани, костюм, волосы он не стянул на затылке, отчего они казались настоящей гривой, и выглядел он сегодня постарше, чем вчера, возможно, из-за одежды, возможно, из-за прически, но сегодня он уже не походил на мальчишку. Я даже заметила несколько седых волос в его лохматой гриве и несколько складок задумчивости, которые легли в уголках рта и на преносице. Когда он улыбался, он походил на мальчишку. Но стоило ему стать серьезным, он внезапно превращался в зрелого мужчину. Сегодня он вообще был какой-то другой, не хуже не лучше, просто другой. Позже я поняла, что все наши дни, мы только и делали, что открывали себе друг друга и, казалось, этим открытиям не будет предела.

Когда мы подбежали к его машине, я не могла не рассмеяться, глядя на это чудо техники. Это был старенький Рено Клио. Такая небольшая машинка мышиного цвета, с бессчетным количеством вмятин и царапин на капоте и крыльях. Позже я поняла, почему французы предпочитают не обзаводиться дорогими автомобилями, но это также отдельный рассказ, а пока Поль, увидя мою реакцию, с шутливой важностью произнес, что машина прекрасная и сейчас я в этом смогу убедиться. Мы прыгнули в салон, и замерли. Он посмотрел на меня своим прежним веселым и дерзким взглядом сверкающих глаз. Его глаза были все ближе...ближе...Казалось, время застыло...С трудом оторвавшись от меня, Поль шутливо потряс головой так, как трясет ею еще не совсем проснувшийся пес, которого застали врасплох за этим недостойным высокого звания сторожевой собаки внезапно нагрянувшие хозяева, и, отметая все отвлекающие его чувства и мысли, настраивая себя на ответственную роль моего гида, с видом заядлого гонщика рванул с места и, отчаянно преодолевая пробки парижских площадей и улиц, относительно быстро подкатив к музею д`Орсэ, лихо втиснулся в крошечный промежуток между двумя припаркованными автомобилями.

Музей располагался в здании бывшего вокзала, построенного ко Всемирной выставке 1900 года в Париже на месте развалин дворца д`Орсэ. Но со временем это роскошное здание, удивительно сочетающее в себе облик, как вокзала, так и дворца, потеряло свое функциональное назначение и лишь в 70-е годы прошлого века стало музеем.

Мы подошли к центральному входу. Поль ткнул пальцем в объявление о распорядке работы музея. Там была надпись и на немецком языке. Кассы действительно ежедневно закрывались в 17.00 часов и только по четвергам музей был открыт до 22.00. Наверное, эта маленькая деталь не была широкоизвестна, потому что очереди практически не было.

Когда мы вошли в холл, я сказала Полю, что времени у нас не так уж много и лучше не пробегаться галопом по всем этажам, а пойти только по залам импрессионистов. Поль рассмеялся и ответил, что как раз хотел предложить мне то же самое. Он подбежал к киоску с сувенирами и книгами, принес меня несколько роскошно иллюстрированных книг, путеводителей и план музея на русском языке, и мы поехали на эскалаторе на последний этаж. Поль пытался мне что-то оживленно рассказывать, время от времени хватаясь за словарь (сегодня он пришел с довольно внушительным французско-русским словарем). Он хотел взять для меня аудиогида - трубку-пейджер, которая могла бы сопровождать меня из зала в зал, комментируя на русском языке, выбранную мной картину. Но я отказалась. Во первых, о истории и судьбе многих полотен мне было и так хорошо известно, а во-вторых, мы же пришли вдвоем, и мне не хотелось, чтобы стена непонимания нас разделяла.

Так мы шли из зала в зал, у некоторых, своих любимых полотен Поль останавливался и говорил...говорил...говорил, говорил на непонятном мне языке. Я смотрела то на картины, то на Поля, стараясь хоть что-нибудь понять из этого потока слов. "Точно, как собака, - с грустью думала я. – Но собака, хотя и не умеет говорить, зато все понимает, а я и говорить – не говорю и понимать - не понимаю ". Когда мы подошли к "Макам" Клода Моне, Поль остановился и стал долго-долго что-то рассказывать, и я...поняла! Нет, не поняла...я почувствовала душой все, что он хотел мне сказать.

Рассказ Поля.

" Ты, наверняка, знаешь, каким незаслуженным нападкам подвергались импрессионисты. Ведь так было на протяжении веков: все, что ново, ярко, необычно проще осмеять, осудить, уничтожить, чем попытаться понять. И в чем их только не обвиняли! И в отсутствии легкости мазка и говорили даже, что обыкновенная обойная бумага представляет собой на фоне их полотен некое законченное художественное произведение. Да, если подойти близко-близко, почти вплотную к картине "Маки", то на первый взгляд, взгляд человека, не способного слиться с полотном мастера, кажется, что это сплошь топорные аляпистые мазки, а теперь медленно-медленно отходи назад от картины. Удаляясь, ты приближаешься, ты как бы становишься частью этого мира, в котором живет художник, и ты увидишь, как вдруг неожиданно из этого клубка мазков вдруг вспыхнут, расцветут на полотне Моне залитые слепящим глаз солнечным светом настоящие алые маки".

Я поняла или почувствовала его слова...Не знаю...Но я подошла вплотную к картине и стала постепенно отходить от нее, пятясь назад, и вдруг неожиданно меня обдал резкий порыв ветра в уставшем от летнего зноя поле, и я внезапно увидела, да, своими глазами увидела это вспыхнувшее алое чудо. Поль почувствовал, что я его поняла, поняла, не зная ни одного слова на его языке. "Ты - чудо!" - обнимая меня, сказал он по-русски.

Подошедший пожилой англичанин или американец попросил разрешения сфотографировать меня на фоне Моне. Я рассмеялась и, нахлобучив соломенную шляпу, дабы не разрушать целостность созданного мной образа, и, взявшись рукой за край моего широкого сарафана, замерла в полушутливой позе. Теперь у кого-то далеко-далеко, на другом конце света, останется мой портрет в сарафане а-ля Моне на фоне оригинала "Маков"Клода Моне.

Мы шли по залам музея д`Орсэ, и я называла Полю знакомые мне полотна на русском: вот мы проходим залы Ван Гога, Гогена, Ренуара, Писсаро, но больше всего я любила серию картин Клода Моне "Руанский собор". Поль смотрел на меня своими сияющими, восторженными глазами и повторял, что это счастье, что Бог послал ему меня. Он говорил на этом чужом певучем языке, лишь иногда вкрапливая в свою речь русские слова, но мне казалось, что сегодня я понимала все. Конечно, мне были приятны его слова, но я не могла не сознавать, что это всего лишь слова, слова, сказанные под влиянием минуты – минуты понимания. Я не хотела верить в них. Я не хотела позволять любви разрастаться ни в его ни в моей душе.

Посетителей становилось все меньше и меньше. Музей закрывался. В одной из опустевших комнат Поль привлек меня к себе. Мы застыли в центре огромного пустого зала, который кружился...кружился...под ногами. На нас искоса, не без укоризны, поглядывал Поль Гоген со своего знаменитого автопортрета. "Гоген на нас смотрит," - кивнула я Полю на картину, делая слабые попытки высвободиться из его рук. Поль рассмеялся. "Поедем ко мне," – шепнул он по-русски, не давая мне ни малейшего пути к осовобождению.

Мне не хотелось ехать в его холостяцкую квартиру. Конечно, мне было любопытно посмотреть, как он живет. Но я и так могла представить себе весь этот хаос, разбросанные повсюду вещи, следы пребывания других женщин...Мне не хотелось все это созерцать...Мой номер в отеле хотя и был совершенно безликим, но все же как-то больше соответствовал обстоятельствам нашей встречи. "Почему? Ну, почему?"- спрашивал Поль, недоуменно заглядывая мне в глаза. Мне не хотелось его огорчать, и я согласилась.

Поль жил на самом верхнем этаже старинного дома, украшенного витиеватыми ажурными балконными решетками, сплошь увитыми цветами и всем своим обликом похожим больше на глянцевую фотографию в путеводителе для туристов, чем на настоящее жилье. "Так я и предполагала,""- вздохнула я про себя. У меня складывалось ощущение, будто бы я переступаю из реальной жизни в игрушечно-иллюзорную, чуть ли ни в оперетту Оффенбаха "Крыши Парижа", и внутренне вся напряглась, заранее представляя себе крохотную комнатушку, скромную обстановку и, учитывая последний этаж, страшную духоту. Но когда я вошла, то я была более, чем приятно, удивлена.

Вопреки ожиданиям, эта была квартира отнюдь не богемного юноши, а вполне зрелого и, судя по некоторым деталям, далеко не бедного мужчины, обладающего довольно хорошим вкусом, обставленная и выдержанная в едином стиле. Квартира была достаточно большая и прохладная. Просторный светлый холл, почти пустой, в котором не было ничего лишнего: диван, кресла, журнальный столик, бар, какие-то огромные колонки, то ли от музыкального центра, то ли от телевизора, то ли и от того и от другого, вот, пожалуй, и все. Из общего стиля дизайна выбивался лишь не старинный, а, скорее всего, просто старый инструмент – фортепианно. Поль сказал мне, что этот инструмент достался ему от прежнего жильца, а сам же он не играет, но любит, когда музицируют его друзья. На светло-бежевых стенах, обтянутых то ли рогожкой, то ли обоями под рогожку были развешаны тонко, изящно выполненные, пастели и акварели. Этими работами самого Поля и его друзей- художников, был украшен интерьер всей квартиры.

Из холла вел маленький корридор в небольшую кухню-столовую, оформленную в стиле "фольк" и поразившую меня свой потрясающей чистотой. Никакой кучи бутылок и горы немытой посуды. Кухня напоминала скорее комнату в музее этнографии, чем жилое помещение. Я вспомнила свою кухню, которая, к моему стыду, должна признаться, была далеко не образчиком стирильности, и вздохнула про себя. "Приеду домой, - сделаю генеральную уборку," - подумала я, внутренне рассмеявшись над тем, какие мысли приходят мне в голову в квартире одинокого молодого мужчины.

В небольшом по размерам кабинете, до потолка забитом полками с книгами, тоже не было ничего лишнего: строгий письменный стол, с фотографиями родителей и сына, компьютер, на стенах изображения любимых писателей, поэтов. Когда я стала называть их имена, Поль был поражен, как хорошо в России знают французских авторов и французскую литературу. Когда же я стала перечислять своих любимых певцов: Эдит Пиаф, Шарля Азнавура, Мирей Матье, Ив Монтана, Джо Дассена его состояние было чуть ли не близким к шоковому. А когда же я сказала, что мой любимый герой из всей мировой истории и литературы – это Сирано де Бержерак, а героиня - Жанна д`Арк, то это был просто контрольный выстрел. Поль схватился за голову. Сам он имел представление о русской культуре, но так...весьма условное. Конечно, его знания о России были избавлены от стереотипов наподобие медведя с балалайкой, пьющего водку из горлышка на заснеженной Красной Площади. Но тем не менее, этот арсенал знаний включал в себя весьма обычный джентельменский набор: Пушкин, Достоевский, Чехов, Солженицын, Бродский, Тарковский. Но и то...как я поняла, даже эти знания были довольно поверхностны: Поль не увлекался русской культурой с той одержимостью, с которой я увлекалась любой культурой вообще. Хотя, наверное, это и хорошо – не разбрасываться. Возможно, именно в области французской истории и французского искусства он - настоящий профессионал, в отличие от меня, нахватавшейся всего по верхам.

Так, прогуливаясь по квартире Поля, мы подошли к спальне, которая меня тоже приятно удивила. Скромных размеров светлая комната с огромной кроватью, трюмо и банкеткой, большим шкафом во всю стену и все. Никаких водяных матрасов, никаких зеркал на потолке и фотографий обнаженных девиц на стенах. Ничего подобного. Никаких пепельниц, заваленных окурками. Поль вообще не курил и, можно сказать, практически не пил. В кафе он мог заказать бокал красного вина и просидеть с ним весь вечер.

Я подошла к трюмо и взглянула на свое отражение. "Я уйду, а оно там останется," - подумала я не без грусти. За моей спиной в зеркале выросло отражение Поля. Оно обняло меня и привлекло к себе. Так мы стояли перед зеркалом, пристально и как-то особенно серьезно вглядываясь друг в друга. Мелькнула сверлящая мысль: "Сколько таких отражений живет в его зазеркалье", но я тут же отогнала ее. Я не хотела ни рыться в его прошлом, ни заглядывать в свое будущее. Есть настоящее, и сегодня в этом его настоящем отражаюсь я. Меньше всего нам хотелось сейчас уходить из спальни, но, сдерживая свои и мои порывы, Поль повел меня дальше в путешествие по своей квартире.

Из спальни был выход в ванную и в извилистый корридорчик, соединяющий между собой все комнаты. Из него же шла лестница, ведущая в огромную мансарду-мастерскую, из которой можно было подняться на крышу-террасу, по краям которой был выстроена целая баррикада из кадок с цветами. Я была поражена, как удавалось ему умудряться даже здесь в студии, сплошь заставленной картинами, папками, станками и этюдниками поддерживать такой исключительный порядок и, судя по ухоженной буйной растительности на террасе, заниматься вдобавок еще и цветоводством. Все это как-то не вписывалось в мои представлении о быте одинокого мужчины. И, преодолевая дремлюшие во мне остатки скромности, я все же решилась задать ему этот не совсем деликатный вопрос.

Поль искренне удивился. Оказалось, что приобретение и содержание подобной квартиры может позволить себе далеко не каждый. Даже крохотная комнатушка в близлижащих к центру районах, с мансардой, да еще и с выходом на террасу, несмотря на то, что они находится на верхнем этаже – удовольствие не из дешевых. И, насколько я смогла понять, эта квартира была перестроена из нескольких действительно маленьких комнат, в покупку которых Поль в свое время вложил все свои сбережения. За эти очень приличные деньги можно было вполне приобрести, если не собственный дом, то по крайней мере, нечто более респектабельное, но Поль предпочел квартиру с мансардой и террасой, поэтому он и ввязался в эту великую авантюру: скупить и перестроить целый этаж, сломав тонкие перегордки, и сделать из нескольких комнатушек большую просторную квартиру по своему проекту. Потому и вопрос о поддержание в ней чистоты и порядка перед ним вообще не стоял. Два раза в неделю квартиру убирает приходящая горничная, она же стирает и, если у него возникает в этом необходимость, готовит еду. Когда же ему хочется отдохнуть от домашней пищи, он заказывает еду в кафе или ресторане, что он и сделал, когда мы пришли. "Да...- усмехнулась я про себя, - наши мужчины для того, чтобы обеспечить себе комфорт и уют обзаводятся женой, а французские - домработницей". Мне казалось, что я попала куда-то на другую планету или в другое измерение, что для меня по сути было одно и то же.

"Сейчас я закажу нам что-нибудь поесть, - сказал Поль, - что бы тебе хотелось? Хочешь попробовать что–нибудь из французской кухни?" Наверное, мое лицо исказилось таким ужасом, что он расхохотался. "Нет, нет, я не предлагаю тебе попробовать блюдо из лягушек. Я знаю, как многие европейцы относятся к этому деликатесу французской кухни. Я бы тоже, если бы попал в Монголию или Корею, вряд ли бы решился притронуться к блюду, приготовленному из собачьего мяса". У меня отлегло на сердце: мне неловко было бы отказаться от той еды, которой он решил бы меня угостить, но тем не менее есть лягушек...я еще не была готова вкусить этот изыск кулинарого искусства.

Мы сидели в холле, как старая супружеская пара, прожившая вместе тысячу лет. Пили вино, слушали музыку, ели доставленную из ресторана довольно вкусную еду и... пытались разговаривать. Вино, которым угощал меня Поль, называлось "Кир". Так вот откуда в русский язык пришли выражения "быть под киром", "накиряться", "кирнуть" - подумала я, улыбнувшись своей догадке, и поделилась ею с Полем. Он вскинул брови. "Это очень старинное название,- сказал он. – Возможно, это слово пришло в ваш язык еще со времен французско-русской баталии". Я от души засмеялась. Уж очень по-французски прозвучали эти его слова, сказанные им на русском языке.

Мы поднялись на террасу. Я подумала, что именно в такой квартире и должен жить художник или поэт. Мы долго стояли обнявшись и смотрели вниз, за перила. С террасы открывался ни на что не похожий, совершенно изумительный, грустно-щемящий вид на крыши Парижа. Вспомнился Ленкомовский спектакль "Карманный театр" по пьесе Жанна Кокто "Равнодушный красавец". Действие спектакля разворачивалось на малой сцене театра. Декорации представляли собой сплошную стеклянную стену из нескольких окон. Поочередно открывалось окно за окном, и из них в зрительские души врывался целый мир. Из этих распахнутых окон звучали пронизительные, исполненные отчаяния и тоски, монологи. Там, за каждым окном, герои страдали от одиночества, мечтали о любви и счастьи, а в соседних окнах точно также, как и они, мучались, тосковали и грустили незнакомые им одинокие люди, которых они не знали и которых им было не суждено узнать никогда. Судьба раз и навсегда выстроила между ними совершенно прозрачную и хрупкую, но такую непреодолимо-давящую стену отчуждения..."Сколько людей, - подумала я, - стоят сейчас так же, как и мы, на террасах своих домов, смотрят вниз на соседние крыши и даже и не подозревают о существовании друг друга".

"Пойдем спать,"- прошептал Поль, проводя рукой по моим волосам и еще крепче прижимая меня к себе. Мы спустились вниз.

Спать в эту ночь нам так и не пришлось. С моего сарафана, скинутого на банкетку возле кровати, сверкающе ало слепили глаза залитые солнечным светом алые маки Клода Моне.

Продолжение следует

ИЛЛЮСТРАЦИИ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЕНЬ ТРЕТИЙ