День третий

Утром Поль привез меня в отель незадолго до выезда на одну из самых ожидаемых мной экскурсий, эскскурсии по Лувру. Он был свободен в первой половине дня, и ему хотелось показать мне свой Лувр, таким, каким он сам еще в юности узнал и полюбил его. Поль остался в баре, а я, заскочив в номер, мигом натянула на себя свою расхоже-экскурсионную одежку: бриджи, майку и кроссовки, так как ходить нам предстояло немало. Я спустилась в бар, где меня ждал Поль в компании с сопровождающим, подсевшим к нему, вероятно, исключительно ради того, чтобы совершенствовать свой французский. Когда я подошла к ним в своем спортивном обличии, Поль, широко распахнув руки мне навстречу, рассмеялся и сказал, что теперь у него появилось своеобразное развлечение: рисовать себе, в каком новом образе он меня увидит в следующий раз. Но мой спортивный вид привел его в полное умиление: уж слишком разительно отличалась дама, сошедшая с полотна Моне, от туристки в бриджах и кроссовках. Сопровождающий, переведя мне все сказанное Полем, с улыбкой искусителя, которой мог бы позавидовать сам Мефистофель, не преминул при этом, с присущей ему деликатностью, скромно добавить и от себя: "И на каком языке вы изъясняетесь между собой, хотелось бы узнать..." "Если ночью,- подчеркнула я, обдав его лучезарной улыбкой, - у нас с моим французским другом возникнут сложности в общении, то я непременно приглашу Вас, любезнейший, в качестве переводчика". Сопровождающий, недовольно пыхтя, удалился небережно-театральной походкой, демонстрируя своим обиженным затылком все, что он думает по поводу моей морали и нравственности. "Господи, Боже мой! - подумала я, - неужели это у меня по жизни карма такая, что все, кому не лень, считают своим святым долгом меня поучать и наставлять на путь истиный". Но через минуту я уже улыбалась Полю, а он мне, и, казалось, что мы одни и здесь, в баре, и в Париже, и на всей земле...

Между тем, наш автобус грузно разворачиваясь на тесных французских улочках, тяжело кряхтя и попыхивая выхлопными газами, двинулся в путь, а Поль поехал вперед, чтобы ждать меня у Лувра. Вчера я рассказывала ему, как в детстве зачитывалась романами Дюма, но он лишь посмеялся и сказал хорошо мне известное, что в романы Дюма и можно влюбиться лишь в детстве, но что при всем при том все же нужно отдать должное этому великому беллетристу и авантюристу, что он не только никогда не претендовал на роль историка, а даже всячески подчеркивал всю фантастичность своих гениальных вымыслов. К примеру, говорил Поль, кардинал Ришелье не только всегда поддерживал слабого и немощного короля Людовика ХIII, но никогда вообще и не жил в Лувре. Более того, после своей смерти, великолепный дворец Пале Рояль, свою резиденцию, в котором в настоящее время заседает Государственный Совет, Ришелье завещал королю. И все эти зловещие истории о интригах кардинала, направленные на то, чтобы подорвать могущество и величие короля, не более, чем красивая сказка для остроты интриги авантюрных романов.

"К слову, - небрежно обронил Поль, я родом из города Ош. Ты знаешь, что именно этот город гасконцы называют родиной твоего любимого Д`Артаньяна?" Тут уж пришла моя очередь хвататься за голову. Мне показалось, что я просто плохо его поняла "Так ты...гасконец?" - переспросила я, отказываясь верить своим ушам. "Да. Гасконь – моя родина," - ответил Поль таким бесстрастным и будничным тоном, как будто он говорил о том, что ему нужно купить газету в киоске. "Правда, она давно уже не обозначается на картах Франции как отдельная провинция. Но только почему тебя это так изумляет?"- в свою очередь удивился он.

Я стала пристальней вглядываться в черты его лица, улавливая в них и во всем его облике, манере говорить, жестикулировать, в его неуемном темпераменте черты южанина. Я не знала, что ему ответить. Для него Гаскония – это хотя и его родина, с которой, наверное, у него связаны самые нежные чувства и воспоминания, но это всего лишь просто одна из провинций Франции, пусть даже и родина Д`Артаньяна, которым французы, хотя и гордятся, но...Страна героев, где каждый мужчина – рыцарь, а женщина – королева, при всей своей гордости прославленным литературным персонажем, никогда не смогут испытать то, что испытывали русские дети, зачитываясь романами Дюма. Нет, я не хочу, сказать, что русские люди лишены героизма, напротив, но для русского человека характерна все же терпеливость и покорность, пока он не вздыбится и тогда уж, как сказал поэт, "не дай нам Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный". Французы же нетерпеливы и нетерпимы даже в мелочах. Мне не хочется сейчас вспоминать о позорном для Французской истории договоре 40-го года, потому что и тогда, в тот черный год, все равно был и оставался великий народ и было Сопротивление, но это уже совсем другая история, не имеющая отношения к моему рассказу. В любом случае, для меня Франция – была и оставалась страной героев, а Д`Артаньян, Сирано де Бержерак – воплощением отчаянных и бесстрашных гасконцев, покоривших мое воображение с самого детства. Как?! На каком языке я могла объяснить Полю, что гасконец для русского человека – это не национальная принадлежность! Это образец мужества и благородства, галантности и рыцарства, отваги и безрассудства, и то, что я встречу здесь, в Париже, на площади Монмартра живого гасконца...для меня это была встреча с мечтой, встреча с принцем на белом коне, встреча с тем, чего не бывает и быть не может никогда. Поэтому мне было бы сложно передать свои чувства и мысли на русском, не то, что на любом иностранном языке. Я напоминала сама себе Русалочку, отдавшей ради встречи с прекрасным принцем свой дивный голос, который мог бы покорить его сердце, но только она отдала самое лучшее, чем владела, и он никогда так и не узнал, каким сокровищем она обладала и чем пожертвовала ради встречи с ним. Поэтому мне только и оставалось, как Русалочке, лишь молча вздохнуть.

Наш парижский гид и сопровождающий отправились за билетами в кассы дворца, а мы остались на площади между Лувром – резиденцией французских королей и Пале Роялем - дворцом кардинала де Ришелье. "Видишь,- Поль протянул руку в сторону дворца кардинала Ришелье, - какое расстояние между Лувром и Пале Рояль. Метров восемьдесят - сто не более того. А в своих романах Дюма пишет о том, что гонец, загоняя лошадей в пути, скакал с донесением от дворца кардинала в Лувр к королю без сна, без отдыха двое суток. И любой француз, даже совершенно далекий от истории, понимал, что скакать двое суток расстояние, не превышающее ста метров, – это фарс, и вот тебе еще одно очевидное доказательство того, что Дюма не только не скрывал, но даже норочито подчеркивал подобное несоответствие, тем самым еще и еще раз, демонстрируя отсутствие с его стороны каких-либо малейших претензий на историческую достоверность своих романов".

Мы стояли обнявшись поодоль от моих соавтобусников и улыбаясь смотрели друг на друга, наслаждаясь пониманием, которое постепенно начинало приходить к нам, а наша группа, забыв про прелести Лувра, искоса поглядывала в нашу сторону, дружно переговариваясь между собой осуждающим шепотом. От их тесной, но могучей кучки исходил тихий гул, напоминающий гудение роя пчел в процессе созидания меда.
Наконец, показались наши вожаки, и вся группа одним глазом стараясь все же не упустить красОты старинной архитектуры Лувра, а другим усиленно отслеживая траекторию движения руки Поля вдоль моей талии, двинулась по лабиринтам резиденции династии французских королей.

К моему удивлению, в Лувре напрочь отсутствовала всякая помпезности и роскошь. Вся историческая часть была отсюда удалена, и остались только скульптуры и картины, таким образом Лувр был превращен из королевского замка исключительно в храм искусства. Мы долго ходили от картины к картине от скульптуры к скульптуре, добросовестно стараясь впитать в себя то огромное количество цифр, дат и имен, которые через пять минут все дружно и благополучно забыли. Кто-то торопливо делал пометки в блокноте, кто-то держал в руке диктофон. Поль опять снабдил меня целым ворохом путеводителей и прекрасных каталогов на русском языке, и я чувствовала себя, хотя и потенциально, но все же исторически и искусствоведчески мало-мальски подкованной.

Когда нам дали свободное время для прогулок по Лувру, Поль повел меня к тем же самым экспонатам, которые показывал нам наш гид, но несколько иначе. Мы шли сквозь переходы дворца, затем свернули в одну из галерей. "Смотри!" Поль протянул руку далеко вперед. В глубине галереи, над толпой туристов, мерцала нежным голубоватым светом паросского мрамора Венера Милосская, движущаяся, казалось прямо нам навстречу. И тут Поль стал говорить. Я старалась не упустить ни одного его слова, пристально вглядываясь в его глаза. Когда он говорил, его лицо озарялось каким-то внутренним сиянием. Он говорил...говорил...говорил... на этом чужом певучем языке, и...опять, как тогда в музей Д`Орсэ я поняла...поняла, не зная ни одного слова по-французски.

Рассказ Поля.

"На Венеру не нужно смотреть с близкого расстояния, как это обычно делают туристы. Нужно подходить к ней издали, именно с этого ракурса и попытаться отбросить все будничное: проблемы с работодателем, неоплаченные счета, мысли о неудачно припаркованном автомобиле, нужно стараться даже не замечать людей вокруг себя, не слушать щелканье фотооаппаратов и жужжание камер. Иными словами, нужно отвлечься от суеты и, не отрывая взгляда от Венеры, медленно идти к ней и тогда у тебя создатся впечатление, что она выходит из морских волн прямо тебе навстречу, обнаженная и прекрасная, поражая твой взгляд совершенством форм и линий своего божественного тела. Безжалостная старуха Время не пощадила ее рук, о изяществе которых нам остается лишь догадываться. Но мы можем все же предполагать, как бы вела себя любая женщина, едва явившая себя миру и еще не успевшая познать всю силу и могущество своей красоты. Ее руки были, скорее всего, направленны к ниспадающему хитону, чтобы прикрыть свою наготу. Вот и сейчас стоит она незащищенная от любопытных глаз, нагая и великолепная, слегка смущенная и обворожительная в своей целомудренной наготе".

Так говорил Поль, пока мы медленно приближались к статуе Венеры. Он говорил, склонившись ко мне, бросая свой горящий взгляд попеременно то на Венеру, то на меня, и видел, что я его понимаю, он чувствовал, что я понимаю все, что он хотел мне передать, что я душой впитала его слова и прониклась этим воплощением красоты и гармонии, которую он раскрывал передо мной.

Приблизившись, мы постояли немного, любуясь красотой Венеры. Я тихо произнесла:

"И pизы мpамоpа сpывая,
она предстала вся – нагая!
из пены веpы и надежд,
и засияла обновленно,
не слыша ропот удивленных
и улюлюканья невежд!
Все пpедстояло..."

"Это мои стихи," - сказала я, взглянув на Поля. Казалось, он понял или почувствовал это. Он смотрел на меня каким-то другим, незнакомым мне взглядом, будто он только что открыл себе меня. Я рождалась для него обновленной, словно Венера, вышедшая ему навстречу из морской пены.

Но время шло. Мы направились дальше и вышли к подножью эскалады огромной парадной лестницы, на верхней площадке которой возвышалась величественная статуя Ники Самофракийской - богини Победы. И Поль опять заговорил.

Второй рассказ Поля.

"На заре человечества, в ознаменование одной из великих побед, какой именно доподлинно неизвестно, греки поставили на высоком прибрежном утесе острова Самофрака мраморное изваяние крылатой богини Победы, которая вошла в историю под именем Ники Самофракийской. Пъедестал Ники был изготовлен в виде носовой части боевого корабля, а сама Ника Самофракийская, гордо возвышающаяся на носу корабля, являлась его украшением. Взгляни, как безымянному скульптору удалось поразительно точно передать эти порывы ветра, развивающие ее могучие крылья, крылья Победы. Брызги морской воды намочили ее одежду, и она прилипла к ее сильному телу, не только не скрывая, а подчеркивая женственность и красоту ее грациозных форм. К Нике, так же, как и к Венере, нужно подходить постепенно, издали, отметая все вокруг, и тогда ты услышишь шум прибоя, разбивающегося о скалы, и песню ветра, зовущего в даль, тогда исчезнут, растворятся стены Лувра, и ты увидишь, как навстречу тебе из морских глубин выплывает и приближается огромный корабль, на носу которого возвышается божественнаяо-блистательная Ника Самофракийская – крылатая богиня Победы!"

Я стояла, прижавшись к плечу Поля, и смотрела на Нику не отрываясь и лишь изредка переводила на него взгляд, упиваясь его рассказами на этом чужом для меня языке и все пристальней вглядываясь в его лицо. Нельзя сказать, что его черты были гармоничны, скорее наоборот, нельзя было назвать его красивым, но когда вдохновение посещало его, когда он начинал говорить о великих произведениях искусства, то становился просто потрясающе красив. И все же...я старалась не смотреть на Поля, чтобы не отвлекаться на эти мысли, чтобы не привыкать к его лицу, к его горящему взгляду, не привыкать чувствовать его руку у себя на плече. Поль посмотрел на меня своими сверкающими глазами и увидел, что я понимаю все, что он хочет передать мне. "Ты – чудо! - который раз повторил он по-русски. - Пойдем дальше". И мы пошли к полотну, овеянному мифами и легендами, которому суждено было вызывать не только высокие чувства, такие, как восторг и восхищение, но и низменные, как корысть, алчность, зависть. Мы подошли к одному из лучших творений великого Леонардо "Моне Лизе".

Я смотрела на портрет, которому довелось испытать на своем веку столько злоключений, быть похищенным и обретенным, чтобы возрождаясь, словно птица Феникс из пепла, вновь явить себя людям. От портрета струился легкий призрачный свет. Казалось, что эта слегка усталая и далеко не прекрасная, а просто миловидная, и какая-то вся такая домашняя женщина, только что отложила свое вышивание и подошла к перилам балкона специально, чтобы встретить меня. Она смотрела только на меня, никого не замечая вокруг, казалось, еще минута, - и она улыбнется и произнесет: "Ну, здравствуй". Мне стало не по себе. Я взглянула на Поля.

Вокруг нас беспрерывно щелкали фотоаппараты. Все туристы собрались именно здесь. Мы находились в самом центре этой огромной снующей толпы. Какое-то время Поль стоял молча. Только изредка своим характерным жестом, всей пятерней откидывал пряди волос со лба, встряхивая при этом головой, но его кудри через несколько минут опять падали на лоб, и он снова убирал их, упрямо встряхивая головой. Я смотрела попеременно то на Джоконду, то на Поля. Мне было как-то непривычно странно его молчание, но я чувствовала, что именно сейчас нужна эта тишина, тишина понимания. Так мы и стояли молча в самом центре щелкающих фотоаппаратами туристов. Поль обнимал меня, не просто оберегая от толкотни вокруг, а как бы ограждая от суетности. Потом он вывел меня из этого копошащегося и жужжащего муравейника, и мы стали далеко за спинами этой огромной шевелящейся массы. Мне было неприятно наблюдать за всем, что происходило у меня перед глазами. Наконец Поль заговорил.

Третий рассказ Поля.

"Ты, наверняка, знаешь о том, что тайну портрета Моны Лизы вот уже много веков пытаются разгадать, как искусствоведы, так и просто любители живописи. Но, если быть объективными, то у этой картины далеко не одна загадка. Их масса. К примеру, существует множество гипотез о том, кто же на самом деле изображен на этом знаменитом полотне. Предполагали даже, что Мона Лиза – это автопортрет самого Леонардо. Хотя в основном мнения искусствоведов сводятся все же к тому, что Мона Лиза – жена знатного флорентийца Франческо дель Джокондо и была реальной заказчицей этой картины. Много загадок таило в себе и искусство Леонардо создавать эту легкую игру на лице, то, что на протяжении веков называют загадочной улыбкой Моны Лизы. Полагают, что Леонардо специально приглашал мимов и музыкантов, чтобы добиться этой трепетной полуулыбки, которая вот уже на протяжении веков волнует воображение тысяч людей. Но мне кажется, что для каждого человека существует своя загадка Моны Лизы. Сколько людей – столько загадок. Я сотни раз видел этот портрет. Иногда на меня смортрела милая, добрая женщина, обрадованная моему визиту; иногда надменная заказчица, свысока взирающая на толпы поклонников; а когда, еще в студенческие годы, я проводил в Лувре по несколько экскурсий в день, на меня смотрела разъренная тигрица, потому что, встречаясь так часто втечение одного дня, мы с Джокондой начинали уже просто ненавидеть друг друга, – сказал Поль, смеясь и хватаясь руками за голову. - Каждый видит ее такой, какого его внутреннее, душевное состояние именно в эту минуту. Взгляни на ее лицо и прислушайся только к голосу своей души. И ты почувствуешь, что тот, кто изображен на этом портрете, не имеет для тебя никакого значения. Взгляни на ее тихий взгляд, обращенный в себя, на эту полуулыбку одними лишь кончиками губ. Она как бы возвышается над суетой вокруг, она вся в себе, в своем внутреннем мире, в гармонии со своей душой. Да, это действительно великое произведение искусства, потому что познавая его, ты познаешь самое себя".

Поль немного помолчал, затем, откинув волосы со лба вдруг совершенно неожиданно сказал: "А вообще сколько ажиотажа и по сей день вокруг этого действительно гениального творения. Но вот посмотри на эту более скромную и не так широко известную картину"". Мы подошли к портрету Бальдассаре Костильоне кисти Рафаэлло Санти, около которого не было ни души. На меня взглянули распахнутые синие глаза, излучающие тепло и свет. Казалось, что этот человек так же, как и Дожконда смотрит только на меня и вот-вот, через какое-то мгновение, его губы приоткроются, и он скажет что-то такое, что предназначенно только мне и никому больше. Между тем, Поль продолжал.

Четвертый рассказ Поля.

"Рафаэль, побывав в мастерской Леонардо и видя его работу над портретом Моны Лизы, был настолько восхищен его мастерством, что решил тоже создать нечто подобное. Работая над портретом своего друга и наставника, литератора и посла Бальдассаре Костильоне, Рафаэль еще находится под влиянием Джоконды. Посмотри, тот же ракурс, тот же поворот головы, тот же спокойный взгляд, но уже других ясных синих глаз, даже та же полуулыбка, но только скрытая бородой. Я не буду сейчас вникать в искусствоведческие тонкости, не буду говорить о превосходстве фона, в изображении которого, пожалуй, не было никого равных Леонардо и как он этого достигал. Но говоря о самом портрете, о изображении движения души человека, мне кажется, что в процессе работы Рафаэль превзошел самого да Винчи. На мой взгляд, это полотно не только не уступает "Джоконде", но и превосходит ее. Но это только мое субъективное мнение. Ведь у художника, кроме его таланта, рук и кисти существует еще и соавтор, сотворец – это зритель. Без его талантливого взгляда любое, самое гениальное произведение это всего – лишь холст и краски".

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Мне казалось, что я схожу с ума. Я понимала все, что он хотел мне сказать. "Это чудо. Ты меня понимаешь," - сказал Поль по-русски, крепче прижимая меня к себе. Мне казалось, что он боится меня потерять, но не здесь, в толпе Лувра. Он начинал бояться потерять меня.

Экскурсия по Лувру закончилась. Полю пора было отправляться по своим делам, и я уехала в отель с группой, в надежде, что хотя бы немного отосплюсь.

Живительная прохлада воды сразу же сняла усталость, но, выйдя из душа, я все же тут же упала на постель и мгновенно провалилась в омут безвременья. Сначала я спала без снов, но потом меня стали окутывать какие-то видения. Мне снился Поль, будто мы с ним танцуем удивительно-странный танец, его дыхание было совсем близко, его губы скользили по мне, по моему телу, его руки поглаживали мои бедра, сжимая их все сильней и неистовей, этот танец становился все напористей и стремительней, и я была вся во власти этого бешеного ритма, но вдруг резкий толчок...и все расстворилось в каком-то немыслимом сказочном блаженстве и...я просыпаюсь...просыпаюсь в объятиях Поля...

Наверное, я забыла запереть дверь и так крепко спала, что не услышала, как он стучал, как вошел...Поль блаженно-устало откинулся на подушку рядом со мной и смотрел на меня своим веселым, ласкающим взглядом. "Ты не испугалась?" - спросил он. Я покачала головой и уткнулсь ему в плечо. Я все еще была в полусне, в неге и еще медленно приходила в себя после этой бешеной пляски. Поль молча смотрел на меня, едва дотрагиваясь, водил пальцами по моему лицу, по моим волосам, по телу, он как будто рисовал меня. Сквозь полусомкнутые ресницы я видела его изучающий взгляд. Это был взгляд не мужчины - художника. Он положил ладонь мне на живот, и я закрыла глаза. Его рука ласково поглаживала мои бедра, потом стала сжимать их все сильнее и сильней, потом вдруг внезапно, резко он привлек меня к себе и без ласк, без поцелуев он опять начал свой безумный танец, танец страсти, прижимая меня к себе, сжимая мне бедра до вскрика, до боли, до ссадин.

Мы долго не могли прийти в себя. Он стал медленно целовать мое лицо, заглядывая мне в глаза. Его лохматая грива щекотала мне ноздри. Я, улыбаясь, поморщилась. "Тебе не было больно?" - тихо спросил Поль. Я не знала, что ответить. Эта была боль, но такая острая, сладкая, блаженная...Я только вздохнула и обвила его плечи руками. Мы еще долго лежали, сплетясь друг с другом, одурманенные негой. Поль пришел в себя первым.

"Пора, - сказал он. - Собирайся. Я жду тебя в баре". Он вышел, оставив на подушке алую розу. Я улыбнулась и, потянувшись, решительно выскочила из постели. На этот раз я спустилась в бар во всем белом. Когда я застегивала на себе ту же самую узкую белую юбку, в которой вышла на свою первую прогулку на Монмартр, то не без удивления отметила, что она на мне изрядно болтается. Белая открытая майка стреч тоже сидела, как влитая, и живот можно было уже не особо стараться подтягивать. Белые босоножки и белая сумочка дополнили весь этот белоснежный ансамбль.Я подошла к стойке бара, немного пошатываясь. Поль, кинулся ко мне навстречу и слегка коснулся губами моей руки.

Его манера целовать руку при встрече также заслуживает отдельного рассказа, потому что никогда ни с чем подобным я не сталкивалась. Нет, я не говорю о самом факте поцелуя руки. Конечно же, нет. По роду своей деятельности, еще тогда, у себя на Родине, в той далекой, другой жизни, мне довелось довольно продолжительное время вращаться в кругу, в котором такого рода приветствие и прощание были неизменным и обязательным ритуалом. И конечно же, все мужчины, вовлеченные в это действо, знали общеизвестное и ждали, пока дама первая протянет руку и, не поднося ее к губам, сами склоняли голову в почтительном поцелуе.

Поль же со всем пылом своего неуемного темперамента сметал все устоявшиеся каноны этикета, отработанного веками. Он хватал меня за руку, подносил ее к своим губам, которые были примерно вровень с моей макушкой не ниже, и не целовал, нет, а лишь слегка касался губами не только тыльной стороны кисти рук, но и ладоней, запястей, раз, два, несколько раз, при этом пристально и как-то пронзительно глядя мне в глаза. Затем он прижимал мою кисть тыльной стороной к своей щеке и удерживал ее так до тех пор, пока другая его рука, обнимая меня за талию, привлекала меня к себе, и, не всегда удерживаясь в этом положении, предпочитала соскальзывать ниже. Причем, вероятно, чтобы найти точку опоры и окончательно не упасть, блуждая, она слегка сжимала все, что попадалась на ее пути.

Подобных приветствий у Поля была масса. Иногда в порыве неуемной радости он брал обе мои руки, подносил их к губам, попеременно прикасаясь то к одной, то к другой, потом клал их себе на плечи, и его освобожденные руки сплетались у меня на талии, с дальнейшими соскальзываниями с нее и попытками "удержаться", но уже при помощи обеих рук. Так что, если вид спереди был еще вполне благопристойный, то вид сзади мог шокировать не только моралистов, но и людей более либеральных взглядов, но...но я как-то не задумывалась о том, как мы выглядим со стороны в той или иной проекции. Поль не давал мне никакой возможности ни задуматься, ни опомниться. После такого рода приветствий хотелось забыть все прелести Парижа, все его достопримечательности, бросить все и немедленно вернуться с ним в номер.

Я улыбнулась. Сегодня Поль, также, как и я, был весь в белом. Прижимая мою руку к своей щеке и блуждая другой рукой чуть пониже моей талии, он смотрел на меня восхищенными глазами, как будто и не было несколько минут назад этой близости, этой безумной пляски страсти, как будто он вот сейчас, только что, увидел меня в первый раз. От его взгляда и скольжений его руки у меня начинала кружиться голова. Хороший крепкий кофе окончательно снял усталость, и мы шагнули в распахнутые нам навстречу объятия парижского вечера, дарившего мне новые открытия и сознание того, что я будто бы рождаюсь вновь, совсем, как Венера, едва явившая себя миру и еще не успевшая познать всю силу и могущество своей красоты.

Продолжение следует

ИЛЛЮСТРАЦИИ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ