День четвертый

Я проснулась неожиданно резко, как будто кто-то потряс меня за плечо. Поль стоял перед станком и, кидая время от времени на меня короткие взгляды, быстрыми движениями пастели набрасывал что-то на лист бумаги, даже уже не пытаясь отбросить со лба свои непослушные кудри. Я чуть не взвизгнула от неожиданности, подскочила и мигом натянула одеяло до подбородка. Он рассмеялся как-то по-мальчишечьи задорно, закинув голову назад и сматывая на макушке свою изрядно донимавшую его гриву. В таком виде он стал походить на какого-то французского самурая. Я тоже засмеялась, глядя на него и...еще больше смутилась. Я понимала, что такая внезапная вспышка целомудрия, наверное, должна была выглядеть в его глазах более, чем нелепо. Поль отложил пастель и с хохотом упал ко мне на кровать. "Ну что ты так испугалась? - смеясь говорил он, легонько потягивая одеяло на себя.- Освещение было очень удачно. Я не удержался и взялся за работу. Прости. Я должен был дождаться твоего согласия". Я еще сильнее замотала головой. Позировать обнаженной я...к этому не была готова. "Когда-нибудь, - продолжал Поль, впадая в совершенно неудержимое веселье и упорно перетягивая одеяло на свою сторону, - в музее Д`Орсэ будет висеть твой портрет под названием...ну что-то вроде "Портрет спящей женщины в солнечных бликах". Но я уже вся свернулась в клубок, замотавшись в одеяло, как гусеница в кокон. "Нет-нет, - чуть ли не кричала я, отчаянно отбиваясь и всеми силами пытаясь удержать одеяло не ниже уровня подбородка, - мое честолюбие вполне удовлетворит незавершенный портрет незнакомки кисти Эда!quot; Моя неожиданная стыдливость, видимо, очень забавляла Поля. "Я надеюсь, тебя все-таки уговорить",- улыбался он, настойчиво разматывая кокон из одеяла, вероятно, пребывая в полной уверенности, что оттуда непременно должна выпорхнуть бабочка. "Вряд ли, - ответила я, - Времени для уговоров осталось не так уж много. Ты забыл, что послезавтра я уезжаю?" Поль резко выпрямился и сел на постели, по-турецки поджав под себя ноги. Его глаза опять потеряли свой обычный блеск и вновь стали очень глубокими и серьезными. "Ну об этом мы еще поговорим," - сказал он, решительным жестом срывая с меня злополучное одеяло. Я хотела было что-то возразить, но Поль не дал мне больше сказать ни слова. "Мы опоздаем," - только и успела пробормотать я. Но он уже ничего не слушал...грива его волос упала мне на глаза, смешно щекотало шею, грудь...

...Я едва успела вбежать в номер, переодеться и запрыгнуть в пофыркивающий от нетерпения автобус, пока Поль обсуждал с сопровождающим наш предстоящий маршрут. Была суббота, выходной день, и он хотел так же, как и тогда в Лувре, после экскурсии раскрыть мне, как он выразился, тайны Версаля. Хотя, по правде говоря, я ничего особенного и не ждала от этой поездки, потому что, хотя это и было посещение овеянного легендами Версаля, дворца по пышности и роскоши, которому, возможно, нет равных в Европе, но о нем я знала, читала, видела документальные фильмы в достаточном количестве, и он казался мне чуть ли ни родным братом Петергофа, но дело было даже не в том...Не знаю...но почему-то меня больше влекли пестрые узенькие улочки Монмартра, а вот роскошь дворцов как-то глаз не слепила. После посещения Версаля мы должны были направиться в Фонтенбло, летнюю резиденцию французских королей, тот самый дворец, в котором Наполеон подписал отречение от престола, ну а затем Поль обещал отвезти меня на русское кладбище Святой Женевьевы - Сент-Женевьев де Буа, где нашли свой последний приют и успокоение лучшие люди России. Вот туда мне действительно очень хотелось попасть.

Пока мы стояли в привычных пробках парижских улиц, сопровождающий подсел ко мне и, понизив голос, игриво спросил: "Девушка, не будете ли вы столь любезны и не просвятите ли меня, невежественного. Я, поверьте, не любопытства ради. Я видите ли несу некоторую ответственнось за туристов, вверенных мне волей работодателей. Мне понимаете ли они за это жалование выплачивают. Так не могли бы вы мне коротенько, в пределах, допустимых вашей стыдливостью, откровений, рассказать, почему это ваш шевалье интересуется, можно ли вам уехать этим же автобусом через неделю, со следующей группой?" Я сделала квадратные глаза. Я ничего не знала о планах Поля, и мне, с одной стороны, было не совсем приятно, что он принимает решения за меня. А с другой стороны, было безумно радостно от сознания того, что ему действительно не хочется со мной расставаться. Я в недоумении лишь рассеянно пожала плечами. "Да`с, - процедил сопровождающий, - похоже, вы влипли, девушка. Курортный роман должен быть легкий и беззаботный, как весеннее дуновение ветерка, а если он вызывает задумчивость или слезки, то тогда..." "Тогда, - перебила я раздраженно, - это не роман, а любовь". "Тяжелый случай,- не без сарказма вздохнул сопровождающий, - тяжелый, но должен вам заметить, еще не совсем безнадежный. Поверьте опыту мудрого человека, - продолжал он уже почти серьезно, - если вы отчалите вместе с группой, то сохраните легкие, приятные воспоминания о вашем французском лямуре, ну а вот если вы все же решите остаться, то тогда...Короче говоря, девушка, выкиньте глупости из вашей прелестной головки. Отдохнули, похудели так, что дальше некуда: скоро вас уже ветром сносить будет, и хватит. Не злоупотребляйте гимнастическими упражненими. Одумайтесь. Игры - играми, но...подумайте над словами не мальчика, но мужа..."- и он, как бы дружески пожав мне коленку, поспешно перешел на свое место, во-первых, от греха подальше, так как я сделала жест что-то сродни возмущенного негодования поруганной добродетели, а во-вторых, чтобы не потерять и вовремя подобрать в уличных пробках нашего гида. "Есть еще куда худеть! - крикнула я ему вслед, шутливо грозя кулаком. - Есть еще и отрицательные величины!" Но он уже ничего не ответил, а только смешно вытаращил глаза и втянул голову в плечи, как бы в предвкушении удара, демонстрируя крайний испуг и покорность. "Все-таки он забавный," - подумала я и, улыбаясь своим мыслям, отвернулась к окну.

Версаль, как я и предполагала, был великолепен и, несмотря на летний зной, как-то душевно холоден. Мы переходили из зала в зал, любуясь изысканными гобеленами и позолотой, но все же царила в этом величии необъяснимо-давящая, гнетущая атмосфера. Конечно, я понимала, что так было задумано изначально могущественным королем-солнце Людовиком XIV. Дворец был обустроен с такой потрясающей роскошью, подчеркивающей неземное величие царствующей особы, что все это великолепие просто обязано было давить на всяк сюда входящего, делая его мелким и ничтожным, в освещении благосклонно сияющих лучей короля-солнца. К тому же сквозь Версаль ежедневно проходило сорок тысяч туристов со всех стран мира, и, возможно, именно их застывшие невидимые отражения в нЕкогда сверкающем стекле Зеркального зала дворца, именно они, а не разрушитель-Время покрыли эти зеркала пеленой потускневшей свинцовой печали. Казалось, что эта аура совершенно разнородной огромной массы людей, обволакивала комнаты дворца, делая его невыразимо тесным и душным, несмотря на нескончаемые галерии и прохладу покоев. Версаль мне немного напоминал Вавилонскую башню: масса гидов на разных языках мира, стараясь не мешать и в то же время перекрикивая друг друга, добросовестно засыпАли туристов огромным количеством имен, цифр и дат.

Я слушала нашего великолепно образованного гида и вспоминала свою работу экскурсовода еще в той далекой, прежней жизни, у себя на родине, когда мне и присниться не могло, что когда-нибудь я пройду по сверкающим свой ледяной пышностью залам Версальского дворца. Я понимала еще тогда, что обилие исторических фактов туристы, если не через пять минут, то на другой день после экскурсии, непременно забудут, а вот если передать им свою любовь к тому, о чем ты ведешь свой рассказ, зарядить их своей энергетикой, то о такой экскурсии люди будут помнить долгие–долгие годы.

Мы вышли из дворца и спустились к знаменитым фонтанам Версальского парка. Они ослепляли своей неповторимой пышностью. Всюда звучала музыка времен правления короля-солнца, которую, если верить историческим источникам, он подбирал самолично самым тщательным образом. Все было грандиозно-торжественно, великолепно-пафосно и давяще-помпезно. Наш гид дал нам полтара часа свободного времени для самостоятельной прогулки по Версалю. Все разбрелись кто-куда. Я вопросительно взглянула на Поля. "Сейчас ты увидишь тайны Версаля, - загадочно улыбаясь, шепнул он. - Не знаю, почему, но мало, кто из экскурсоводов показывает туристам самое лучшее, что скрывают парки Версальского дворца". И мы, спустившись по величественной, поистине королевской лестнице, ведущей в парк, свернули в одну из его аллей.

В воздухе висел изнуряющий летний зной. В парке было тенисто и прохладно, музыка звучала все тише, а потом исчезла вообще. "Куда ты меня ведешь?" - теребила я Поля. Но он только лукаво улыбался. Парк поглощал нас все стремительней и тревожней, как вдруг неожиданно вспыхнуло солнце и перед нами распахнулась поляна. В глубине ее на небольшом склоне грота был расположен амфитеатр, с водопадных ступеней которого каскадом ниспадали, стекали потоки воды. Обрамляли амфитеатр сверкающие на солнце позолоченные вазы, из которых также струилась вода. Неизвестно откуда доносилась соврешенно неземная, божественная музыка. Я просто ахнула от неожиданности, потрясенная этой неописуемой красотой. "Это место свиданий короля-солнца, – сказал Поль, - Здесь он встречался и предавался любовным утехам со своими фаворитками". Мы подошли поближе к фонтану. Золотистые водяные брызги с крупинками крохотных радуг дыхнули на нас живительной свежестью и прохладой. "Но это еще не самое красивое место, - потянул меня за руку Поль.- Пойдем дальше".

И мы пошли вглубь тенистых аллей Версальского парка, и мне казалось, что мы уже никогда не найдем дорогу обратно. "Не волнуйся, выберемся, - смеялся Поль, - ну в крайнем случае останемся ночевать в покоях короля или королевы. Тебе чьи покои больше понравились?" "Твои," - улыбнулась я. Поль остановился. Маленькие складки легли на переносице и в уголках рта. Без тени улыбки, совершенно серьезно он спросил: "Ты меня любишь?" Я задохнулась от неожиданности. Мы были знакомы всего четыре дня. "Да," - ответила я, помолчав. И это было правдой. Поль как-то выдохнул с облегчением и улыбнулся мне в ответ легко и радостно. Чувствовалось в нем нарастание внутренней тревожности, и это его волнение передавалось мне. "Тогда останься хотя бы на несколько дней, – торопливо заговорил он, сбиваясь с русского языка на французский, как бы опасаясь, что я его недослушаю. – Ты сможешь вернуться автобусом, поездом, самолетом, когда захочешь. В конце концов я сам смогу отвезти тебя. Если ты не хочешь терять экскурсию в Брюсселе на обратном пути или тебе спокойнее вернуться со своими соотечественниками, то ты сможешь уехать со следующей группой. Я узнал у вашего гида. Правда, эта группа будет выезжать из Парижа через девять дней. Ты останешься?" Я в ужасе замотала головой. "Тебе плохо со мной?" - спросил Поль, заранее зная ответ, с некоторой ноткой раздражения в голосе. Я с удивлением посмотрела на него ни слова не говоря. "Тогда останься. Днем ты будешь или отдыхать дома или писать свою книгу, я завтра же найду русскую клавиатуру, или, если не побоишься, будешь одна гулять по городу. Я научу тебя пользоваться метро: это очень просто, а к вечеру или во второй половине дня я буду свободен. А может, еще и посередине недели мне удастся выкроить день-два. Останься. Ведь мы еще столько дней могли бы быть вместе". Искушение было очень велико. Но я понимала, что, чем больше мы привыкаем друг к другу, тем тяжелее нам будет расставаться. Я опять замотала головой. "Но ведь ты же хочешь остаться, я же вижу," - как-то даже рассерженно сказал Поль. "Хочу," - тихо ответила я. И это тоже было правдой. "Тогда останься ". Я почувствовала, что он стал не на шутку сердиться. Мне не понравилось, что в его голосе появляются какие-то хозяйские интонации. И тогда я, стряхнув с себя его руки, посмотрела ему в глаза и совершенно твердо и спокойно ответила: "Нет". Поль молча взял меня за руку, и мы пошли дальше по тропинкам Версальского парка.

Я шла задумавшись, как вдруг парк расступился и перед нами открылось нЕчто совершенно невероятное. "Вот! – торжественно заявил Поль, - Это тайный или спрятанный фонтан под названием "Грот Аполлона". Он произнес это с такой гордостью, как будто бы собственноручно изваял это чудо. Перед нами действительно возникло чудо! В глубине дивной поляны, покрытой ухоженной нежной травой, высился сказочный грот, украшенный совершенно волшебными изящными скульптурными группами. "Это "Служащие Аполлону нимфы" и "Солнечные кони",- объяснил мне Поль. Скульптуры были выполнены столь искусно, что, казалось, они как бы вырастают из этого грота, являются не отдельными композициями, а его естественным продолжением. Звучал дивный чарующий женский голос, струящийся откуда-то с небес. "Как можно побывать в Париже и не увидеть эту красоту, – Поль пожал плечами, - Я не мог тебе этого не показать. Экскурсоводы предпочитают больше времени уделять роскоши самого замка, а ведь эти тайные фонтаны, излюбленные места свиданий Людовика, не менее, если не сказать более замечательные произведение искусства".

Но что меня поразило больше всего, что именно возле этих фонтанов, исчезала та давящая атмосфера, которой был пропитан Версальский дворец. Здесь царила уже совершенно другая аура. Не слышно было многоязычных голосов экскурсоводов, да и людей было не так много. Кто-то сидел, кто-то лежал на траве в тени деревьев. Люди отдыхали, слушали музыку, наслаждались тишиной, прохладой и нежным, божественным голосом, звенящим в небесах. Всего на поляне было от силы человек двадцать. У нас было еще достаточно времени, и мы решили посидеть немного здесь, в этом, по словам Поля, лучшем месте Версальского парка.

Мы сидели молча. Как будто между нами образовалось что-то гнетущее, тягучее, отдаляющее нас друг от друга. Не он не я, мы не могли забыть наш разговор. Маленькое облачко ссоры не испарялось, оно как будто оставалось висеть в воздухе, парило над нами. Изредка Поль наклонялся ко мне и проводил пальцами по волосам, но мне почему-то хотелось отстраниться, и он чувствовал это. Я отвернулась. Напряжение нарастало. Поль, сидя почти за моей спиной, легонько взял меня сзади за плечи и откинув мои волосы, стал медленно прикасаться губами к шее, к ложбинке за ухом...его поцелуи обжигали, дурманили, казалось, что подо мной закружилась земля...его рука обхватила меня за талию, скользнула ниже...

Я резко дернулась. Людей хоть было и немного, но они все же были, а ласки Поля были чересчур откровенны. Но он силой, продолжая удерживать меня за плечи, уложил на траву. "Ну, погоди, - подумала я рассерженно, - Не бороться же мне с тобой на глазах у всех", - и отвернувшись от него, не говоря ни слова, я уставилась в небо. Поль лег рядом, опершись на руку и, не отрывая от меня горящих глаз, стал медленно, забравшись под майку, едва касаясь кончиками пальцев, блуждать по мему телу. Я старалась делать вид, что ничего не происходит, но его прилюдная ласка пугала и волновала меня. Длинные изящные пальцы Поля, пальцы музыканта или художника, обладали какой-то поразительной способностью расслаблять...Но все же я со стойкостью революционерки, попавшей во вражеские застенки, мужественно смотрела в небо, не издавая ни вздоха ни стона под его рукой. "Есть такой характер,- прервал нашу молчаливую борьбу шепот Поля, - как осел: его тянешь за веревку, а он стоит на месте и не хочет двигаться дальше. Как это сказать по-русски?" "Упрямство," - процедила я сквозь зубы, даже не улыбнувшись, и еще больше разозлившись не столько на него, сколько на себя. Предательские ресницы не хотели слушаться и готовы были сомкнуться в любой момент, но я мужественно таращила глаза в небо, и, думаю, там не оставалось ни облачка, которое бы я мысленно не посчитала. Поль, наблюдая за моей внутренней борьбой, по-прежнему улыбался. Казалось, он смотрел на меня глазами хирурга с двадцатилетним стажем ежедневных операций, которому на операционный стол подкинули больного с элементарным апендиксом. Я начинала не на шутку беситься и на себя, на свою слабость, и на Поля. Меня злила его абсолютно спокойная бесстрастность и холодность. Но его чувствительные пальцы, мягко и уверенно продолжали свою ползучую экспансию. Поль, с трудом сдерживая смех, внимательно наблюдал за моим внутренним сопротивлением и методично продолжал свои пытки лаской, сжимая, поглаживая и сдавливая все мои выпуклости и вогнутости, и, мне казалось, что, если я сейчас не закрою глаза, то через секунду просто умру от этих нечеловеческих, варварских пыток. Но я мужественно держалась, уставившись в небо с таким упорным отчаянием, как будто сейчас ко мне должен был спуститься оттуда ангел белокрылый. Поль перевел ладонь мне на живот, слегка надавливая на него и поигрывая пальцами, как спрут своими щупальцами, в предвкушении жертвы. Это был запрещенный прием. Для меня это был своеобразный, магический знак, я так хорошо знала, что означал этот его жест и что сейчас последует за ним, что моя цитадель, оставив жалкие последние попытки сопротивления, позорно пала...Не в силах больше сдерживать себя, я, закрыв глаза, со вздохом невольно подалась ему навстречу...

Поль рассмеялся ликующим смехом победителя, отдернул руку, натягивая мне майку чуть ли не до колен, и тихонько шепнул: "Нельзя! Сорок тысяч посетителей! Ты забыла?" Я открыла глаза, и, стряхнув желание, сама удивилась своему вопиющему бесстыдству. Поль, улыбаясь счастливой улыбкой, нежно поглаживал мою голову так, как гладит мама нашалившего и сконфуженного ребенка. Видя, что я еще не совсем в себе, он шутливо потряс меня за плечи, приводя в чувство.

Серое облачко ссоры как-то сразу улетучилось, растворилось. "Ты – садист!" - засмеялась я, ткнувшись лбом ему в грудь. "О, да! Ты попала в лапы настоящего маньяка," – улыбался Поль, прижимая мою голову к своей груди. Я вдыхала в себя знакомое тепло его тела, голова кружилась, сознание стало постепенно возвращаться ко мне. "А нам предстоит еще долгий путь. Ты дотерпишь до Парижа?"- улыбался Поль, медленно целуя меня в глаза. Я с большим трудом смогла наконец разомкнуть ресницы. "Нет, – засмеялась я, положив подбородок ему на плечо и постепенно прозревая, - сейчас как начну приставать ко всем сорока тысячам посетителям в Версале, потом в Фонтенбло, потом достанется и павлинам в парке, а на кладбище я оскверню могилы своих соотечественников, как отпетая некрофилка". Поль расхохотался. "Как это важно, - подумала я, - Одно из главных качеств, которое я назвала бы среди первых, из тех, что я больше всего ценю в людях, это чувство юмора, а мы уже понемногу начинали понимать и шутки друг друга".

Я, конечно, не тешила себя иллюзиями и давала себе отчет, что слово "некрофил" - интернациональное, и Поль, зная два-три слова из всего того, что я сказала, смог связать их в единую цепь и понять меня. Но тем не менее, я не могла, к своему удивлению, не отметить, как за несколько дней он стал говорить и понимать по-русски. Словарь Поль постоянно носил под мышкой или в рюкзаке. Он даже на ночь всегда оставлял его у кровати. К тому же, на второй день нашего знакомства, Поль придумал еще одну возможность понимать друг друга: у него в руках почти всегда был блокнот, и, когда нам не хватало слов, мы рисовали то, что нам хотелось сказать. Возможно, я рисовала чаше, поэтому Поль и выучил много слов по рисункам. Иными словами, у нас была своя собственная азбука. И когда Поль хотел спросить у меня, что означает то или иное слово, то иногда не рылся в словаре, а просто рисовал мне, скажем, того же павлина, солнце или реку, словом, все, что ему в эту минуту приходило в голову, а я называла это слово по-русски, и он, смешно грассируя, если в этом слове была буква "р", несколько раз повторял его за мной. Конечно, Поль знал еще очень мало слов и говорил грамматически неверно, но всего за четыре дня он сделал огромный скачок. У него были явные способности к языкам, в отличии от меня. Мое имя Поль произносил очень забавно, делая ударение не на первый, а на последний слог, вернее, даже не на последний, а произнося его как бы нараспев, выделяя почти в равной степени, как гласную первого слога, так и второго, но только второго чуточку сильнее.

Поль, осторожно отстранив меня, одним прыжком вскочил на ноги, подошел к фонтану и, зачерпнув ладонями воду, опрокинул ее себе на голову, потом еще и еще. Наконец он вернулся ко мне, весь залитый водой, и со словами: "Все! Терпеть!" - смеясь, протянул мне свою мокрую руку. Я, ухватившись за нее, нехотя поднялась. Он опять походил на мальчишку. Вода стекала с его волос на лоб, глаза сверкали своим обычным задорным блеском, дрожащая капелька висела на кончике носа, вся майка была – хоть отжимай. Поль взял меня за плечи и внимательно посмотрел в глаза. "Ты останешься? - как-то утвердительно спросил он, - Ведь ты же хочешь остаться. И можешь. Останешься?" Я промолчала и медленно покачала головой, земля все еще продолжала кружиться под ногами.

Времени было уже не так много, и мы, опять погрустнев, побрели к месту сбора моей группы. Поль спросил у парижского гида, когда начинается наша экскурсия в Фонтенбло, и мы поехали на машине, провожаемые укоризненно-любопытствующими взглядами моих соавтобусников.

Поль ехал молча. Потом свернул с шоссе и остановил машину у обочины. Я удивленно огляделась по сторонам. Рядом с дорогой был только лес...на русское кладбище мы собирались ехать после Фонтенбло...Я вопросительно взглянула на Поля. Он ни слова не говоря вывел меня из машины, взял за руку и очень быстро повел за собой куда-то в глубину леса. "Ты хочешь мне здесь тоже что-то показать?" - удивленно спросила я, с трудом поспевая за ним. "Да-да, я хочу тебе что-то показать," - повторил Поль, пряча улыбку, и резко остановился, обнимая меня и укладывая на ковер из сухих сосновых игл. "Ты что! Совсем с ума сошел! Я же буду вся исколотая!" – смеялась и брыкалась я, принимая все это за шутку. "Они не колются, - почти серьезно говорил Поль, одним движением стягивая с себя майку и расстегивая на мне джинсы, - Потерпи. Я же не могу допустить, чтобы пострадали ни в чем не повинные павлины и были осквернены могилы твоих соотечественников". Я хохотала и визжала, боясь что сейчас в меня вонзятся тысячи сосновых игл, по-прежнему пребывая в полной уверенности, что все это игра и сейчас он действительно выведет меня к какой-нибудь тайне этого леса, и все еще не оставляла напрасных попыткок высвободиться из его рук. "У меня же белые джинсы, - вопила я. Представляешь во что они сейчас превратятся!" "Не переживай. Моя стиральная машина работает исправно. Знаешь, - говорил Поль, продолжая стягивать с меня джинсы, что было весьма и весьма сложной процедурой, - есть такая медицина, не знаю, как сказать, медициана азиатских стран..." "Иглоукалывание?" - Я умирала от смеха. "Да, - кивнул он, забавно произнося сложное русское слово, - Игламиукалывание. Очень хорошо вылечивает от всего и в особенности от упрямства". Джинсы никак не хотели ему поддаваться. Я наконец стала понимать, что он не шутит и даже начинает немного злиться. "Но ведь мы же опоздаем!" – по-прежнему упиралась я, давясь от смеха. "Опоздаем, - ответил Поль, вытряхивая меня из джинс, примерно таким же движением, каким он обычно вытряхивал содержимое своего рюкзака на столик в холле, - если ты будешь мешать, а не помогать мне. Оказывается, ты очень упрямая". Мне казалось, что приступы смеха сейчас разорвут меня изнутри на мелкие кусочки. Глаза Поля горели озорством, весельем и неудержимым желанием. Я смеялась, пыталась бороться, все еще делая наивные попытки что–либо ему возразить, но уже через минуту под бурным натиском его ласк затихла, и лишь сквозь полусомкнутые ресницы смотрела поверх его головы на мохнатые сказочные ветви дремлющих сосен, сквозь которые нескромно подглядывало за нами, притаившееся в них, заплутавшее солнце. В воздухе звенела сонная тишина и только щебет птиц иногда заглушал наше порывистое дыханье. Хотелось только одного: забыться, раствориться в этом ковре из сухих сосновых игл, остаться здесь навсегда. Все мысли куда-то ушли, расстаяли в тенистой неге этого прохладного леса. Лишь промелькнула одна, случайно заблудшая мысль, отголосок недавнего смеха. "А почему-то сухие иголки и правда не колются..." - внутренне улыбнулась я, и уже впадая в полное беспамятство лишь успела заметить удаляющийся шлейф совсем-совсем последней мысли: "Ну и пусть опоздаем..."

В Фонтенбло мы все же успели. Конечно, я пропустила дорожный рассказ нашего гида, но, к собственному стыду, должна была сама себе признаться, что ничуть не жалела об этом. Выслушать в очередной раз пространную историческую справку о тягостных перипетиях династии французских королей, было, конечно же, делом полезным, но время, которое мы провели с Полем в лесу, все же было значительно приятнее, хотя бы потому, что я не тряслась в автобусе, а отдыхала на свежем воздухе. Так я хихикала сама с собой, пытаяся поделиться своими мыслями с Полем. Похоже, он понял мою шутку, потому что грозно сведя брови, ответил, что сеанс иглоукалывания явно пошел мне на пользу, но он все же продолжает тревожиться о судьбе павлинов, живущих в парке Фонтенбло и, пожалуй, нам нужно вернуться обратно в лес, чтобы продолжить курс лечения. Чуть ли не падая от смеха, мы кинулись, за маячевшей впереди нас экскурсионной группой.

От замка Фонтенбло, летней резиденции королей, веяло какой-то заброшенностью. Нет, здесь было вполне пышно, хотя и значительно скромнее, чем в Версале. Позолоты было, пожалуй, гораздо меньше, отчего тяжелые гобелены выглядели, может, не столь помпезно, но как-то сдержанней и благородней. Во дворце было намного меньше посетителей, чем в Версале и, может быть, именно поэтому здесь царила атмосфера тишины и покоя. Была во всем какая-то камерность, ощущение ушедшего тепла домашнего очага. Возможно, такой атмосфере Фонтенбло способствовало еще и то, что в стенах этого замка еще витала незримая тень гордости французского народа, императора Наполеона. Ведь именно здесь, в покоях Фонтенбло, император подписал свое отречание от престола, здесь по лестнице-подкове, названной еще и лестницей-прощания, спускался он в последний раз, покидая дворец, помнивший дни его славы, величия и падения.

Возможно, эту ауру тепла и уюта дополняли и легендарные павлины, чинно прогуливающиеся по дворцовому парку. Фонтаны в Фонтенбло были также изумительно хороши, но все же гораздо скромнее, чем в Версале. Поль и здесь показал мне один довольно забавный фонтан. В центре его была изображена Диана – богиня охоты в окружении четырех сидящих собак. Все собаки были кобели, и вытекающие струйки воды очень наглядно и красноречиво подтвержадали этот факт. Иными словами, это было что-то сродни знаменитого брюссельского писающего мальчика в собачьем варианте.

Моя экскурсионная группа возвращалась в Париж. Я подошла к сопровождающему предупредить, что уезжаю с Полем, чтобы группа меня не ждала. Тот, смахнув сосновую иголку с моей майки, тоном отца-проповедника смиренно произнес: "Ну совсем вы не бережете себя, девушка". Я погрозила ему кулаком и побежала к Полю, который уже ждал меня в машине. Мирно дремавший все это время автомобиль, взвизгнув от неожиданности, резко рванул с места, и мы направились в сторону кладбища Святой Женевьевы в местечко под Парижем – Сент-Женвьев де Буа.

Когда мы подъехали к кладбищу, на парковке стоял лишь один экскурсионный автобус, но группы экскурсантов я так и не увидела. Возможно, их привлекло в эти места что-либо другое. Но по кладбищу бродило всего несколько человек. Оно было практически пустое. И тут настал мой черед говорить.

Мой рассказ Полю на кладбище Сент-Женвьев де Буа

"Это была великая трагедия русской интеллигенции, когда после октябрьского переворота, цвет нации вынужден был покинуть страну, спасаясь в Турции, Германии, но большая часть первой волны эмиграции выехала все же во Францию. Это были выходцы из самых знатных родов России, носители самых прославленных, громких фамилий. Многие даже и не пытались как-то изменить свою судьбу и приспособиться к новой жизни за рубежами отечества. Они пребывали в полнейшей иллюзии, что красный переворот – явление временное и со дня на день придет известие, что все вернулось на круги своя. В мемуарной литературе не раз говорилось о том, что в Париже перед открытием газетных киосков каждое утро выстраивались довольно внушительные очереди за свежими газетами. Эти очереди состояли сплошь из русских эмигрантов. Каждый день они просыпались в надежде прочесть в утренних газетах то самое долгожданное известие. И так продолжалось вплоть до 1924, когда Франция и другие державы признали существование Советского Союза. Вот тогда всем, еще надеявшимся на чудо, стало понятно, что возврата к прошлому уже нет и не будет никогда. Кто-то уже успел приспособить себя к условим новой жизни, кто-то так и не смог найти себе места в ней. Отпрыски самых знатных фамилий России, вынуждены были работать таксистами, разносчиками газет, официантами. И это была великая скорбь русской интеллигенции, мечтавшей о свободе для своего народа и до дна испившей кубок с ядом, нацеженный с древа вожделенного ими народного Освобождения. Среди выходцев из России было немало одиноких стариков, которые уже никогда не смогли бы прокормить себя самостоятельно. И тогда в 1926 году в старом замке в местечке Сент-Женевьев де Буа и был создан приют для престарелых русских первой волны белой эмиграции. Обитателей этого приюта, а также и других русских эмигрантов стали хоронить на местном муниципальном кладбище. Вокруг этих могил, первые из которых появились в 1927 году, образовалось Русское кладбище. А десять лет спустя по проекту архитектора Альберта Бенуа в этом месте была построена церковь Успения Пресвятой Богородицы. Всего на кладбище насчитывается около десяти тысяч русских захоронений. Среди них могилы выдающихся русских писателей, философов, художников, музыкантов, артистов, ученых, военных и политических деятелей".

Поль слушал меня молча, наклонив голову, стараясь видеть мои глаза. Я не знала тогда понимал ли он то, что я хотела ему рассказать, так, как понимала его я, но мне казалось, что так же, как и я, он душой почувствовал мои слова. Жалобные вздохи гравия под нашими ногами нарушали пронзительную кладбищенскую тишину. Мы медленно шли по узким дорожкам, время от времени останавливаясь, чтобы прочесть имена на могильных плитах. Здесь все были рядом и все были равны. Вот скромный памятник великому князю Андрею Владимировичу Романову, а это - кинорежиссеру Андрею Тарковскому, на могиле которого я прочла: "Человеку, увидевшего ангела", вот памятник русскому поэту и драматургу, барду Алексндру Галичу с надписью "Блажени изгнаны правды ради", а это могилы русского писателя, лауреата Нобелевской премии, Ивана Бунина, князя Феликса Юсупова, супругов - поэтессы Зинаиды Гиппиус и писателя, философа и поэта Дмитрия Мережсковского, танцовщика Рудольфа Нуриева, примы императорского театра Матильды Кшесинской, балерины Ольги Преображенской. А сколько я увидела других славных имен, бывших у меня на слуху, но которые тем не менее мне неизвестны. Все это отпрыски славных русских фамилий нашли успокоение здесь, на далекой французской земле. Я шла от могилы к могиле, рассказывая Полю то, что знала об этих громких именах. Я открывала ему свою тропинку в огромное богатство неизвестной ему доселе русской культуры.

На кладбище росли березы и сосны. На душе было тихо и звонко. Мы медленно направились к выходу. "У нас есть одна пословица, - задумчиво сказал Поль, - "знать Париж, как русский граф". И сегодня очень много русских работают во Франции таксистами. Я никогда не задумывался над тем, откуда во французский язык пришла эта пословица. И только здесь я ее вспомнил и понял все". Его черные глаза казались сейчас бездонными. Поль посмотрел на меня с затаенной тихой болью: "Я знаю, почему ты так хотела попасть сюда. Ты хотела прикоснуться к памяти своих предков. Ты ведь тоже покинула родину. Как теперь я тебя хорошо понимаю".

Мы вышли за ограду и сели в машину. Поль протянул руку к ключу, потом вдруг резко повернулся ко мне и глухо сказал. "Мне не хочется расставаться с тобой. Но ведь и тебе тоже не хочется. Останься". У меня сжалось сердце. Я только опустила голову и ничего не ответила. "Как часто, - подумала я, - в разговорах с соотечественниками на родном языке, ты чувствуешь, что между нами лежит бездна, что мы говорим с ними как-будто на совершенно разных языках. И как это важно, когда не нужно объяснять и когда все понятно без слов! Какое это счастье и какое несчастье, что вдруг случайно, среди знойного лета твоей жизни, ты так неожиданно поздно вдруг встречаешь долговязового маленького принца, мужчину, с душой мальчишки, впитавшего в себя вместе с солнцем его родной Гасконии безумный огненный темперамент южных ветров, ворвавшегося в твою жизнь из вечернего ливня на опустевшем Монмартре".

Всю дорогу мы ехали молча. Нас объединяла не грусть, нет, не любовь, нет, нас объединяло то, что встречается так редко: понимание.

Поль подвез меня к отелю и поехал домой, оставив мне перед вечерней прогулкой немного времени на отдых. К девяти часам он собирался заехать за мной, чтобы отправиться на праздник музыки, который сулил веселую, но, Боже! очередную бессонную ночь. На этот раз я не забыла запереть дверь и попросила портье разбудить меня по телефону.

Когда я спустилась в бар, Поль меня уже ждал с неизменно алой розой в руках. На тумбочке в моем номер уже красовались две чудные розы. "Сколько дней – столько и роз, - подумала я, - не считая нашего первого дня, когда нас накрыл любовью внезапный ливень на вечернем Монмартре". Поль коснулся губами моей руки, а я застыла, глядя на него. Сегодня он был просто чудовищно красив! В черном костюме, из легкой летней ткани в ослепительно белой рубашке и с небольшим черными галстуком-бабочкой, он напоминал дирижера симфонического оркестра, сошедшего к музыкантам, чтобы пожать руку первой скрипке. Казалось, еще секунда, и он откинет полы невидимого фрака. Сегодня Поль гладко зачесал свою гриву, стянув ее на затылке, отчего его лицо распахнулась и...его глаза нельзя было назвать большими, но они стали необыкновенно выразительными и глубокими. У меня промелькнула мысль, что за эти несколько коротких дней наша близость как будто отняла их беззаботность и сверканье, но прибавила им новую неизмеримую глубину. И я не могла определить, что же это было: потеря или приобретение. А может быть, ничего и не изменилось, просто он стал так необыкновенно прекрасен именно в моих глазах. "Какая ты красивая сегодня," - прошептал Поль, удерживая мою руку, и я взглянула на свое отражение в зеркальной витрине бара.

Потеря лишних килограммов действительно не прошла незаметно, и я рассмеялась, увидев, что и сегодня мы с Полем не сговариваясь опять оказались в одной цветовой гамме. Учитывая ночную прохладу, я смогла наконец втиснуться в маленькое черное платье-стреч, в котором не рискнула выйти на прогулку в первый свой вечер в Париже. Сегодня оно мне было гораздо больше к лицу. "Какая вы все же красивая пара," - промурлыкал по-свойски доверительно сопровождающий, выросший откуда-то из недр бара. Мне начинало казаться, что он чуть ли не жил здесь, потому что стоило мне там появиться в любое время дня и ночи, он как на привязи сидел у стойки со своим неизменным бокалом пива в руках.

"Мне хотелось бы вынести тебя на руках, - улыбнулся Поль, - но за эти дни ты выкачала из меня столько сил..." "Я ??? - возмутилась я, - Это я??? Выкачала из тебя силы?!!Убью!!!" – я замахнулась на него розой, и мы, смеясь, отправились ловить такси, потому что возможность парковки в такой праздничный вечер была уже чем-то из области фантастики.

Это была сказочная ночь, наполненная музыкой и любовью. Весь Париж почти до рассвета был буквально пропитан музыкой на любой вкус. Лучшие эстрадные звезды Франции и гости из других стран, собрались на площади у Эйфелевой башни; в парке Люксембур был концерт классической музыки, почти на всех площадях Парижа звучал рок, джаз, фольк. Мы подъехали к Эйфелевой башне. Друзья Поля заняли для нас места еще днем, но пробиться туда было уже невозможно, и мы пошли гулять по городу, где всюду, всюду, всюду царила музыка и где можно было не только слушать, но и веселиться и танцевать. Дивные мелодии скрипок звучали из обычно давно закрытого в это время музея Огюста Родена. Мест, как и следовало ожидать, уже не было, и мы пошли просто побродить по парку, в котором я еще не была, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться роденовскими скульптурами, и, наконец, упали на одну из пустых лавочек, казалось, поджидавшую именно нас. Музыка была прекрасна слышна во всех уголках парка, и в этом была даже своя прелесть.

Мы целовались на скамейке, в погружавшемся в сумерки парке, под пленительную песню скрипок, и на нас задумчиво взирала со своего постамента могучая фигура роденовского "Мыслителя". Наверное, мы казались ему ожившей знаменитой скульптурой его создателя "Поцелуй".

Темнота окутала парк, поглощая нас своими ласковыми объятьями. Откуда-то из его глубин доносились голоса веселящихся людей. "Может, пойдем потанцуем, - улыбаясь предложил Поль, помогая мне поправить совсем уже упавшее с плеч платье, - а то я боюсь оставаться с тобой в темноте!" "Я тебя убью!!!" – закричала я, вцепившись в лацаны его пиджака! Он поднялся, обнял меня и долго смотрел мне в глаза, улыбаясь. "У меня никогда не было такой женщины, как ты," - вдруг сказал он как-то особенно серьезно. "А я никогда и не была ни с кем такой, как с тобой," - ответила я ему, не раздумывая ни минуты. И это было правдой.

Мы бродили по по улицам и площадям города, останавливаясь там, где останавлила нас музыка, и танцевали, танцевали, танцевали...Мне всегда казалось, что в любви, в беседе, в танце самое главное, что объединяет людей, - это откликаемость. В танце Поль был таким же прекрасным партнером, как и в любви. Когда мы танцевали, нам не нужно было слов, мы понимали малейшее душевное движение друг друга, наш танец – заменял нам все, и если нам не хватало слов, чтобы объсниться, то танец любви и любовь танца не только не нуждались в переводчике, но и открывали нам то новое друг в друге, что не могли бы дать никакие слова.

Остаток ночи мы провели в отеле. Утром мне предстояла долгая, но обещавшая быть очень интересной экскурсия по замкам реки Луары. Было воскресенье, и Поль опять мог провести со мной целый день. Это был мой последний день в Париже. В понедельник утром я уезжала. Но я не хотела думать о том, что будет в понедельник. На нас дышала прохладой ласковая парижская ночь, наша ночь, и в глазах Поля все еще сверкали, все еще звенели отраженные лучи притаившегося в сосновых ветвях, заплутавшего солнца.

Продолжение следует

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 1

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 2

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 3

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЕНЬ ПЯТЫЙ