День пятый

Поль еще спал. Я осторожно высвободилась из его рук и тихонько сползла с кровати. Поль вздохнув, откинулся на подушку, забросив руки за голову, но не проснулся. Я, стараясь не делать никаких лишних движений, накинула халат и на цыпочках подошла к шкафу. Предстоял длинный день, и я хотела упаковать вещи сейчас, чтобы не тратить драгоценное вечернее время на сборы. Осторожно, оглядываясь на спящего Поля, я медленно приоткрыла дверцу платяного шкафа и провела рукой по лацканам его черного костюма, в котором он был вчера. "Его гардероб постепенно перебирается ко мне," - улыбнулась я и...вздохнула. Сегодня был последний день. Отгоняя грустные мысли, я стала наскоро укладывать вещи, которые мне уже не понадобятся. Но быстро не получалось. С каждой вещью были связаны воспоминания о дне, проведенном с Полем, каждый наряд – новый день. В нижнем ящике шкафа я нашла свой поломанный зонтик. В нерешительности повертела его в руках. "Не бывает в жизни случайностей," - в который раз подумала я и положила зонтик на тумбочку. Почему-то у меня все никак не поднималась рука выкинуть его в мусорку. Перебирая и укладывая вещь за вещью, я наконец упаковала так и не пригодившуюся мне пижаму, и резко взвизгнула молнией дорожной сумки. Казалось, такой пронзительный звук среди утренней тишины мог разбудить даже мертвого, и я, вжав голову в плечи, оглянулась на Поля, но он спал праведным сном младенца. "Вот и все, "- подумала я, стараясь отнестись к своим мыслям, если не с улыбкой, то по крайней мере, спокойно. По-прежнему стараясь не шуметь, я осторожно скрипнула дверью в ванную. Прохладные струи воды спасали меня все эти дни, отгоняли усталось, дарили энергию и силу. Завернувшись в полотенце, я вернулась в комнату.

Поль спал. "Первый раз за эти четыре дня я проснулась раньше его," - пришла в голову случайная мысль. Я села на край кровати, стараясь не дышать, и с какой-то внутренней неловкостью, как будто я делаю, что-то запретное, стала разглядывать его лицо. Таким я его еще не знала. Это был совершенно незнакомый мне Поль, в который раз совсем другой, опять новый, какой-то наивный и незащищенный. Мне хотелось насмотреться, впитать в себя этот, только что открывшийся мне образ, но только так, чтобы Поль об этом не узнал, хотелось запомнить его вот таким - безмятежно-спящим, чтобы увезти эту память о нем с собой и спрятать ее ото всех и даже от самой себя. Я слишком хорошо знала, как ноет и бередит душу память о потерянной любви.

Похоже, что в отличии от меня, Поль не только совершенно не похудел за эти дни, но даже и не осунулся. "А ведь он еще и работал, - подумала я, - и все это после загруженных вечеров и бессонных ночей". Бешеный темп жизни, пожалуй, пошел Полю только на пользу. Он стал как-то особенно, как-то торжественно красив, и я пыталась разобраться: действительно ли в нем открылась неожиданно-новая грань, которую я не заметила в первый день нашей встречи или же мое воображение дорисовывает его портрет более насыщенными, более сочными красками. Мне вдруг особенно остро захотелось прикоснуться к нему, и я осторожно потянулась рукой к разметавшимся по подушке кудрям, походившим сейчас на вздыбленных змей, обрамляющих воинственную голову Медузы Горгоны.

Внезапно резкий рывок опрокинул меня на постель. Поль смеялся. Ухватив меня за запястья, он раскинул мои руки в стороны, пригвоздив их к краям постели. Я не могла даже шевельнуться. Или, может быть, не хотела..."Ты меня ужасно испугал," - только и смогла пробормотать я. Его глаза вдруг стали особенно серьезными, печально-глубокими. "Я не буду больше просить тебя остаться, - сказал он. – Ты знаешь, как я этого хочу. Теперь ты решай, хочешь ли этого ты". Я промолчала. Мне не хотелось ни о чем думать, ни о чем загадывать. Было так хорошо лежать распятой на постели и хотелось лишь одного: плыть по течению времени, беззаботно покачиваясь на его волнах...днях...часах...минутах...Поль высвободил мои запястья, и освобожденные руки как-то сами, привычным движением, невольно сомкнулись за его спиной. Его лохматая грива, как всегда, смешно шекотала мне шею. Привычно и смешно...так смешно, что ком подступал к горлу...

...Мы спустились к завтраку, когда вся моя группа была уже в сборе. Движения людей, сидящих за столиками, казались мне, синхронно-заученным. Почему-то все эта сцена в баре напомнила мне американский мюзикл. Почудилось, что сейчас все эти люди вскочат и дружно начнут петь и танцевать совсем на заокеанский лад. Я была как будто в дурмане и не просто не замечала, а уже даже внутренне не реагировала на их бесцеремонно-осуждающе взгляды. Я очень надеялась, что они не могли чувствовать и понимать мое тревожное состояние, иначе бы в этих взглядах сквозило бы уже не осуждение, нет, а благородное негодование, они ощущали бы себя неподсудными небожителями, не испытывающими ни капли сострадания к моей тоске и ноющей боли оттого, что прилетающий ко мне лишь завтра орел-Неизбежность уже сегодня начинал клевать мою душу. Мысли о завтрашнем отъезде, как я ни старалась их отогнать, не уходили. Моя голова была похожа на муравейник, в котором копошились трудоголики-муравьи, созидающие одно–единственное монументальное сооружение, величественное и зловещее – мысль о неотвратимости Завтра.

Мои соседи по столику, похоже, внутренне напряглись и слегка засуетились, увидя меня вместе с Полем в дверном проеме бара. Мамаша напоминала наседку, распластавшую свои крылья и стараясь защитить своих еще неоперившихся птенцов от парящего в небе коршуна. Думаю, она не на шутку перепугалась, что сейчас эта порочная чета подсядет к их столику и одним только своим присутствием и бесстыже-счастливым видом будет растлевать их невинное дитя, которое, судя по заинтересованным взглядам, бросаемым ею в нашу сторону уже начинало понемногу мечтать о том, чтобы кто-нибудь ее наконец растлил. Папаша же по-прежнему продолжал пребывать в тоске и печали и, как мне показалось, уже даже и не столь от скромных французских завтраков, сколь, судя по красноречивым взглядам в сторону всей женской половины человечества, не утратившей хотя бы малую толику некоторой привлекательности, о том, что он вынужден волею обстоятельств вести добродетельный образ жизни, исполняя не свойственную ему от природы роль отца семейства, с которой он никак не мог примириться, несмотря на долгие годы своего супружества. И я, чтобы окончательно не портить ни себе ни им настроения, вытащив из глубин подсознания всю свою природную веселость, которой меня так щедро наградил Бог, но совершенно расстворившуюся сегодня в бредущей за мной по пятам неотступной печали, лишь улыбнулась им улыбкой, олицетворяющей, если ни врожденную добродетель, то, по крайней мере, воплощенную дружелюбность, и попросила официанта накрыть мне рядом с Полем у стойки бара. Спиной я мужественно отражала ставший уже привычным артобсрел негодующих взглядов моих соавтобусников. "Самое смешное, – думала я, - что у всех у них, или почти у всех, были, есть и, возможно, еще и будут в жизни разные встречи и, возможно, далеко не самые романтические. Но разница между ними и мной в том, что они скрывают их под маской лицемерия, а я нет". И я не уставала мысленно благодарить Бога за то, что он дал мне возможность противостоять саморазрушению, наградив мою душу способностью зарастать своеобразным панцирем, защищающим меня от ханжества и фарисейства окружающих.

Сегодня нам предстоял долгий день и длинная дорога. Сегодня в плане нашей экскурсионной поездки было путешествие по старинным крепостям и замкам, разбросанным вдоль долины реки Луары, считавшейся некогда колыбелью и центром французской и европейской культуры. С рекой Луарой связаны жизнь и творчество многих писателей, поэтов, философов: Франсуа Рабле, Пьера Ронсара, Рене Декарта. Оноре де Бальзак начинал именно в этих местах создавать свою знаменитую "Человеческую комедию", а Марсель Пруст написал "В поисках утраченного времени".
Эта экскурсия обещала быть для меня особенно интересной еще и потому, что легенды и саги старинных замков, были моим не столь давним, но довольно страстным увлечением. Я рассказала Полю об этом своем почти профессиональном интересе и пребывала в нерешительности: ехать ли мне по маршруту в машине с ним или оставаться в автобусе и послушать рассказ нашего парижского гида. "Поезжай в автобусе, - засмеялся Поль, а то ты заставишь меня останавливаться возле каждого леса". Я опять кинулась на него с кулаками, но он, только обнял меня, прижимая к себе и защищаясь от моих "могучих" ударов, и прошептал мне на ухо: "Как я тебя люблю!" У меня кружилась голова. Ком в горле не давал ни дышать, ни говорить. Потрепав его за кудри и с трудом натянув улыбку на лицо, я села в автобус и уткнулась носом в стекло.

Наш сопровождающий, конечно, не заставил себя долго ждать и подсел ко мне. Я взмолилась: "Только прошу вас, не вздумайте читать мне лекции на тему: "Возвращайтесь в семью, в работу, в коллектив, - процитировала я слова из известного фильма, - мне и без того тошно". Мои слова прозвучали довольно грубо, но, видимо, моя искренность его обескуражила. "Детка моя..."- начал он сочувственно. "Я не ваша, - возмущенно перебила я его, - и давно уже не детка. А если и детка, то достаточно взрослая и, смею вас заверить, даже совершеннолетняя, чтобы отвечать за себя и свои поступки и принимать самостоятельные решения. К счастью, вы - мне не отец и даже не муж! Так что оставьте меня, пожалуйста, в покое вместе с вашими моралите!" Ком настойчиво подступал к горлу. "Еще не хватало мне при нем разреваться," - с досадой подумала я, злясь и на себя и на него. "Так что вы решили?" - совсем уже другим тоном, совершенно несвойственным ему, тоном просто обыкновенного и уже немолодого, уставшего от постоянных поездок, человека, спросил сопровождающий. Этот естественный бытовой тон был настолько необычен на фоне его постоянных сальных шуточек, что я неволько вскинула на него глаза, полные удивления. "А тошно отчего, - как будто спохватившись, вернулся сопровождающий к своему обычному репертуару. - Не рановато ли? Неужели уже на солененькое потянуло?" Я засмеялась его пошлости и ком как-то сразу отошел. Стало легче. В голову пришла совершенно нелепая мысль: "Я была бы просто счастлива, если бы меня после этих парижских каникул потянуло бы на солененькое". Но вслух я сказала: "Все будет в порядке, не переживайте. Я уезжаю с вами, "чтобы не нарушать отчетности", – пошутила я фразой из известного мультика. "Ну и умница, - успокоился сопровождающий. - Знаете, детка..." Меня опять передернуло от его слов. "Умоляю вас, - резко оборвала я его, - не называйте меня деткой, киской, рыбкой, зайкой. Меня тошнит от подобного рода обращений". "Опять тошнит, - вздохнул сопровождающий. Это уже серьезно. Ну хорошо я буду называть вас теткой". "А не могли бы вы меня называть просто по имени, – совсем уже понесло меня. - У меня, между прочим, достаточно благозвучное и совсем не безобразное имя. Почему бы вам время от времени, разнообразия ради, не называть меня именно так, как у меня записано в паспорте, и не надрывать свое воображение в поисках новых прозвищ различных ведомых и неведомых природе зверюшек". "Тихо, тихо, тихо...Успокойтесь, - примирительно остановил мою гневную речь сопровождающий.- Я хотел вам сказать только приятную вещь. Мне кажется, ваш шевалье не на шутку влюблен. Может быть, эта мысль, - добавил он не без иронии, этаким театральным тоном, закатывая глаза, пытаясь изобразить всем своим видом какие-то немыслимые бразильско-мексиканские страсти, - облегчит вам горечь разлуки". "Лучше бы ты меня ножом в спину пырнул," - подумала я, ничего не ответив, и отвернулась к окну. Слезы дрожали уже где-то совсем близко, почти на подступах к ресницам, и мне стоило немалых усилий, чтобы сдерживать этот поток, претендующий на гордое имя водопада.

Я почти не слушала нашего гида. Мы ехали по красивой дороге вдоль долины реки Луары, за окном мелькали чудные пейзажи, и, казалось, что перед глазами быстро-быстро переворачиваются яркие картинки дорожных путеводителей, а я, отгоняя грустные мысли, все никак не могла сосредоточиться. Мы останавливались у великолепных замков, нЕкогда принадлежавших французским аристократам. Звучали гордые, звонкие имена и, мне чудилось, что вот только что я смотрела какой-то историко-приключенческий фильм из серии фильмов "плаща и шпаги" и, заглядевшись, случайно, почти, как Алиса в Зазеркалье, ступила по ту, другую сторону, экранного пространства и сейчас мне навстречу выедет карета, приподнимется задернутая занавеска и оттуда из-под натянутой до бровой черной маски выглянут колючие глаза, преследующих мое зыбкое счастье, шпионов кардинала.

Тем временем гид, возвращая меня в совеременность, продолжал называть имена самых прославленных во Франции людей, некоторые из которых и по сей день оставались владельцами этих старнинных замков. Экскурсовод говорил... говорил...говорил...об особенностях архитекутры дворцов и великолепии интерьеров, самым подробнейшим образом перечисляя их многочисленных владельцев, чьи имена я забывала мгновенно, не успев даже услышать. Пытаясь вникнуть в его долгий, монотонный монолог, я размышляла: "Если уж я, худо-бедно интересующаяся искусством и по роду свой деятельности и независимо от нее, не воспринимаю такое обилие искусствоведческого, исторического и страноведческого материала, так что же говорить о людях, далеких от этого, которые приехали во Францию, как говорится, прямо от сохи". Я обернулась и в первый раз за всю поездку стала внимательно рассматривать лица своих соавтобусников. Ни одного человека от сохи, судя по внешнему виду, я не обнаружила. И тем не менее особого энтузиазма и восторга на их лицах от рассказа гида тоже не наблюдалось. Не знаю как кто, но я за эти четыре дня была так перенасышена историко-искусствоведческой информацией, что уже начинала тихо ненавидеть всю династию французских королей с их войнами, фаворитками, кознями и постоянными интригами. Я ждала от рассказа экскурсовода чего-нибудь необыкновенного, того, что способно было бы меня потрясти так, как потрясали рассказы Поля, в которых было минимум цифр и максимум вдохновения. Но такой дар, такой фонтанирующий талант...он либо есть либо его нет. Этому нельзя ни научить ни объяснить: это или дано или не дано.

Мы бродили по утопающему в зелени парку замка Шеверни. В нем и поныне живет прямой потомок графа Шеверни, маркиз де Вибре. Но тем не менее жилище маркиза было открыто для посещения, и экскурсанты могли полюбоваться и красОтами замка и, поражающим свом изяществом, парковым ансамблем, разбитым вокруг него. Но для меня, как это ни странно, самым интересным зрелищем в замке Шаверни оказались ни изыски архитектуры и внтуренного убранства, а...кормежка охотничьих собак маркиза де Вибре.

В самом центре парка, в не очень большом загоне, содержалось семьдесят гончих псов особой породы, помеси английских "фокс хант" и французских "пуатвин", специально выведенной для охоты потомков графа Шаверни. Мы подошли к загону, где свора, за которой ухаживали три постоянных служителя, все, как один, забавно поводила носами, в предвкушении долгожданной и священной для каждого члена стаи минуты принятия пищи. И вот это было, пожалуй, настоящее, ни с чем не сравнимое зрелище.

Собак выгнали в отдельный загон, и там они, положив передние лапы на ограждения и вдумчиво наклоняя голову набок попеременно то вправо, то влево, напряженно отслеживая каждый шаг служителя, терпеливо ждали, пока тот раскладывал для них дичь и посыпал ее сухим кормом. Крупные взрослые псы волновались поменьше и не теснились у выхода, зная наверняка, что они-то уж точно свою долю не упустят. Молодняк же томился у самой калитки, жалобно и нетерпеливо поскуливая. У всех на их глубокомысленных мордах было написано лишь одно: ожидание. Наконец, калитка распахнулась, и собаки отчанно лая, обгоняя и перескакивая друг через друга, кинулись к мясу, выложенному одной сплошной линией, и, выстроившись вдоль него в ряд, застыли, как вкопанные, дрожа и повизгивая от нетерпения, но никто из них не выхватил ни кусочка. Один из псов остался у входа в загон и не подбежал к еде вместе со всеми. Наверное, по законам стаи, он был за что-то наказан и не смел ослушаться и пойти против воли большинства, даже подталкиваемый голодом. Псы напряженно следели за каждым движением служащего, который, помахивая над головой плеткой, прикрикнул на них, вероятно, призывая прекратить лай. Собаки, как по мановению волшебной палочки или волшебной плети, дружно замолчали и тогда...тогда и раздалась долгожданная команда. Мяса хватило всем: и взрослым псам и молодежи и даже наказанному изгою.

Я смотрела на эту свору и думала над тем, чем эти собаки, в стае, отличаются от одной, живущей с хозяином. И поняла: выражением глаз. У единственной собаки в глазах - бесконечная любовь и преданность, у нее есть душа. Пес в стае – это зверь, живущий не любовью, а борьбой, законами своей стаи и страхом. Стало невыразимо грустно. "Пойдем," - потянула я Поля за руку. "Тебя что–то расстроило?" - удивился он. Я, как смогла, попыталась ему объяснить свои ощущения. Поль вздохнул. "Иногда мне кажется, что ты прилетела откуда-то с другой планеты", - сказал он почти серьезно, и мы...рассмеялись. Но уже было в этом смехе что-то...что-то, что витало над нами...что-то, что я окрестила одним только словом - Неизбежность.

Замки сменяли один другой. Все они потрясали изяществом архитектуры и пышностью интерьеров. С красотой замков могло тягаться лишь великолепие окружающих их парков. Но вот только рассказы экскурсовода напоминали мне слайды...слайды без подписи. Когда огромное количество слайдов мелькает перед глазами, то текст к ним уже будто бы и не имеет особого значения: можно подставить любой и восприятие слайдов от этого не изменится. Из всей этой череды мелькающих картинок мне запомнился лишь рассказ нашего гида о замке Амброзо. Здесь, во дворе церкви Святого Флорентина, нашел свой последний приют одни из самых выдающихся и загадочных людей своей эпохи Леонардо да Винчи. Позднее прах Леонардо был перемещен в Италию, но сознание того, что я ступаю по мостовым, помнящим шаги самого Леонардо, приводило меня в трепет. Здесь по приглашению Франциско I, в усадьбе Кло-Люсе, великий творец доживал свои последние дни. Леонардо да Винчи привез с собой во Францию три картины, среди который была и его знаменитая "Мона Лиза". Художник попросил ее у владельца на некоторое время, возможно, потому что, замыслил еще немного над ней поработать, а, может быть, и потому, что такой выдающийся мастер, как Леонардо, не мог не понимать, что он создал, и просто не в силах был расстаться со своим творением, возращаясь к работе над ним еще и еще. Но после смерти Леонардо картина так и не вернулась к своему законному владельцу и осталась во Франции.

Мы с Полем стояли на смотровой площадке, в самом сердце замка Амброзо. С его крепостных стен открывался дивный вид на красавицу Луару. Я почему-то подумала, что в русских переводах французской поэзии река Луар – мужского рода, а во Франции – женского и сказала об этом Полю. "Какие стихи ты читала о Луаре?"- спросил он с явным интересом. Я задумалась на минуту и вспомнила один из своих любимых сонетов.

Реке Луар

Ответь мне, злой Луар (ты должен отплатить
Признанием вины за все мои хваленья!),
Решив перевернуть мой челн в конце теченья,
Ты попросту меня задумал погубить!

Когда бы невзначай пришлось мне посвятить
Любой из лучших рек строфу стихотворенья,
Ну разве Нил и Ганг – какие в том сомненья –
Дунай иль Рейн меня б хотели утопить?

Но я любил тебя, я пел, тебя, коварный,
Не знал я, что вода – сосед неблагодарный,
Что так славолюбив негодный, злой Луар.

Признайся, на меня взъярился ты недаром:
Хотел ты перестать отныне быть Луаром,
Чтоб зваться впредь рекой, где утонул Ронсар.

"Это перевод сонета Ронсара", - сказала я Полю. Он улыбался. Наверное, ему было странно слышать французскую поэзию на чужом языке. "На русском это тоже звучит красиво", - сказал он и стал читать, наверное, этот же сонет Ронсара на родном языке. Поль читал самозабвенно. И как всегда в таком случае, когда на него спускалось вдохновение, он становился необыкновенно красив. Я не могла отвести от него глаз. Я не верила ни ушам, ни глазам: мы говорили на одном языке, мы мыслили одними и теми же категориями, у нас были одинаковые пристрастия и вкусы, нам было сказочно хорошо наслаждаться друг другом, но мы всю свою жизнь прожили в разных странах и никогда бы даже и не узнали о существовании друг друга, если бы у меня на перроне вокзала случайно не сломался бы зонтик.

Поль замолчал. Какое-то время ни он ни я не могли сказать друг другу ни слова. "Я знаю, о чем ты думаешь", - прервал молчание Поль. "О чем?" – удивилась я. "О том, что, какое это счастье, что у тебя сломался зонтик". "Или несчастье", - подумала я, но ничего уже не могла ответить, а только уткнулась носом ему в грудь. Слезы предательски хлынули, и никакая плотина моего самообладания уже не могла сдержать этот бурный и стремительный поток. "Девочка моя", - шептал Поль по-русски, прижимая меня к себе и гладя по голове, стараясь успокоить, но это было еще хуже. Так мы и простояли не знаю сколько времени: я заливала его майку ручьями слез, а он гладил меня по голове, нашептывая какую-то смесь из русских и французских слов, слов утешения.

Плакать было не стыдно. Так плачут только в детстве, когда хочется пожаловаться маме на своих обидчиков, пребывая в полной уверенности, что никто, кроме нее, не поймет и не пожалеет тебя так, как она. Казалось, что на всей земле не было сейчас для меня ближе и роднее человека.

Наконец я выплакалась. Стало легче. Поль пытался поцелуями осушить мое зареванное лицо. "Слава Богу, - подумала я, - что еще с юности дала себе зарок: не приучать себя к постоянному макияжу". И даже сейчас, когда я уже не так юна, мне не стыдно проснуться утром без капли косметики на лице. Хотя, наверное, сейчас вся зареванная, с красным распухшим носом, я тоже не блистала красотой, но и размазанные по щекам черные подтеки мне не грозили: в жару я не красилась никогда - ни днем, ни вечером.

Поль держал в ладонях мое лицо и смотрел на меня улыбаясь. Я очень хорошо знала, что обычно мужчины не любят женских истерик, но сейчас, мне показлось, что Полю мои слезы были просто безумно приятны. "Ты помнишь, что я сказал тебе утром?" - спросил Поль, смахнув улыбку. "Нет, не помню, - засмеялась я сквозь просыхающие слезы, – я - старая склеротичка. Я не способна удерживать в памяти любую информацию более пяти минут". "Ты останешься", - как-то утвердительно как будто сам себе, а не мне сказал Поль. Я абсолютно твердо и уверенно помотала головой из стороны в сторону и ничего не ответила. Пора было идти к автобусу.

Впереди нас ждал торжественный, как органная месса, замок Шенонсо. Великолепный ландшафт, из которого выростал потрясающей красоты дворец, дивные гордые белый и черный лебеди, плавающие в пруду, – все это наполняло душу состоянием покоя и умиротворения. И все же было по-прежнему грустно. К тому же рассказы гида не добавляли веселья к течению нашей экскурсии. Поль заметил, что я опять потускнела и, грозно сдвинув брови, шутливо-вопросительно заглянул мне в глаза, опасаясь следущего обвала слезной лавины. Я засмеялась, успокаивая его, и попыталась объяснить, что ждала очень многого от рассказов экскурсовода, но вместо ожидаемых романтических историй и легенд опять услышала и здесь лишь сухую справку о многочисленных владельцах этого замка, пространные искусствоведческие оценки изысков архитектуры, а также живописи и скульптуры, которыми так щедро был наводнен замок Шенонсо. Поль вскинул брови: "А разве он не рассказал вам историю белого и черного лебедей и почему они стали символом Шенонсо?" Тут уже пришла пора удивляться мне. "Нет", - ответила я. "Ну а историю любви короля Генриха II и Дианы де Пуатье он вам, надеюсь, рассказал?" "Нет, - сказала я.- Он говорил только, что алчная фаворитка короля прибрала к рукам этот прекрасный замок и отсюда управляла страной, а после смерти Генриха II в нем поселилась королева Екатерина Медичи". "И все?" - недоуменно переспросил Поль, думая, что просто плохо понимает мои слова. "Все", - ответила я, пожав плечами. У нас был еще час свободного времени для самостоятельной прогулки по замку. "Пойдем", - сказал Поль, взяв меня за руку. Мне послышались нотки раздражения в его голосе. Мы вернулись в замок, и Поль, показывая мне на потреты его былых владельцев, стал говорить, говорить ярко, горячо, время от времени встряхивая головой и откидывая волосы со лба, говорить так, как говорил он всегда, когда не него спускалось вдохновение.

Рассказ Поля.

"Это была необыкновенная женщина, женщина-легенда, женщина-мечта. Она дожила до шестидесяти шести лет, но даже в этом возрасте ее красота и очарование покоряли мужские сердца. Она создала канон красоты, которому неотступно следовала всю жизнь.

Три вещи должны быть белыми: кожа, зубы, руки.
Три – чёрными: глаза, брови, ресницы.
Три – красными: губы, щёки, ногти.
Три – длинными: тело, волосы, пальцы.
Три – короткими: зубы, уши, ступни.
Три – узкими: рот, талия, щиколотки.
Три – полными: руки, бёдра, икры.
Три – маленькими: нос, грудь, голова.

Каждый день она просыпалась в шесть утра, принимала ледяную ванну и в любую погоду скакала верхом втечение двух часов. Она была образована и умна, писала прелестные стихи, была сдержана в еде и питье, отвергала алкоголь, табак и косметику. Мужчины преклонялись перед ней, женщины...одни восхищались и стремились во всем ей подражать, других сжигала зависть и ненависть. Вокруг ее имени ходили слухи и легенды, хвала и хула, но она всегда, была высока и недосягаема, всегда неизменно поднималась над слухами и суетой. Ее имя было Диана де Пуатье.

Почти девочкой в пятнадцать лет Диану выдали замуж за пятидесятишестилетнего барона Людовика де Брезэ. Спустя несколько лет она овдовела и облачилась в бело-черные вдовьи одежды, которые не снимала до конца своих дней. Диана вела жизнь светскую, но благочестивую, хотя завистливая молва и приписывала ей связь с королем Франциском I. Младший сын короля Генрих II был хорош собой, но молчалив, угрюм и замкнут, за что двор совершенно справедливо окрестил его "прекрасные сумерки". Король, видя утонченность и изысканность манер Дианы, решил отправить к ней на некоторое время своего нелюдимого четырнадцатилетнего сына, дабы общество прекрасной дамы превратило бы его в настоящего галантного рыцаря. "А вы не боитесь, сир, что я воспитаю его собственным рыцарем?" – спросила короля Диана. Это была всего лишь шутка: прекрасная вдова была старше юного Генриха на девятнадцать лет. Но ее шутка оказалась пророческой. Генрих II влюбился в Диану без памяти.

Эта была чистая, возвышенная любовь. Генрих считал даму своего сердца божеством, сошедшим с небес на землю, называя ее из-за ее белых вдовьих одежд своим прекрасным белым лебедем.

Время шло. Король надеялся, что женитьба остудит пыл его сына, и вскоре произошло бракосочетание юного Генриха и четырнадцатилетней девочки из знатного флорентийского рода Екатерины Медичи. Некрасивая, невысокая толстушка Екатерина, которую злые языки при дворе немедля прозвали "толстой банкиршей", была безумно влюблена в своего красавца-супруга, но тот по прежнему поклонялся лишь даме своего сердца Диане де Пуатье.

Однажды во врем рыцарского турнира старший брат Генриха и наследник престола - Франциск, разгоряченный игрой в мяч, залпом выпил стакан ледяной воды и за одну ночь его не стало. Утром Генрих проснулся наследником престола. Диане де Пуатье тогда уже исполнилось тридцать семь лет, а Генриху было лишь восемнадцать. Некоторые историки полагают, что Диана из тонкого расчета приблизила к себе Генриха, другие с уверенностью заявляют, что прекрасная, созданная для любви и наслаждений Диана, вынужденная так много лет хранить верность своему вдовьему долгу, просто не могла более противиться пылкой страсти юного влюбленного, но это и не столь важно. В конце концов любовь Генриха и Дианы перешла грань платонических воздыханий и превратилась в бурную, пылкую страсть. Она нашла свое отражение в замечательных стихах и поэтических письмах влюбленных. Гернрих до конца своих дней носил только цвета Дианы – черный и белый, посвящал ей одной победы на рыцарских турнирах и осыпал Диану воистину королевскими дарами. Одним из таких подарков и стал вот этот замок, замок Шенонсо, замок, атмосфера которого и поныне пропитана любовью и преданностью.

Так долгие годы продолжалась эта любовь "а-ля труа". По концам этого любовного треугольника стояли: король Франции Генрих II, до конца своих дней обожавший Диану де Пуатье; Диана де Пуатье, ставшая первой дамой Франции, и Екатерина Медичи, которой ничего не оставалось кроме одного: страдать и довольствоваться лишь крохами любви со стола роскошного пиршества безумной страсти Генриха к даме своего сердца. Нужно отдать должное Диане, что, если бы не она, то и этих крох с пира любви Екатерина не получала бы совсем. Фаворитка практически заставляла своего возлюбленного, бесприкословно подчинявшегося любой ее прихоти, любому капризу, исполнять свой супружеский долг по отношению к Екатерине Медичи, и Бог наградил Екатерину за долгие годы терпеливого молчания и покорности: за период с 1554 по 1556 годы она подарила Гениху десятерых детей.

Любовь Генриха и Дианы длилась долгие годы до тех пор, пока на сороковом году жизни короля фортуна не скорчила бы ему свою отвратительную гримасу. На одном из рыцарских турниров Генрих II преломил копья с графом Монтгомери. По какой-то роковой случайности копье графа попало в щель рыцарского шлема и проткнуло Генриху глаз. Этот роковой для короля бой описал Александр Дюма в своем романе "Две Дианы".

Генрих тяжело и мучительно умирал. Это были черные десять дней. Десять дней агонии короля. Екатерина Медичи не допускала Диану к умирающему возлюбленному, и Диана, не принимая никого, заточила себя в замке Шенонсо. Каждое утро у ворот замка появлялся посыльный с приказом королевы освободить замок и вернуть все драгоценности и подарки короля. Диана неизменно все десять дней задавала ему один и тот же вопрос: "Король жив?" "Жив, – отвечал посыльный, - но королева Франции..." "Передайте мадам, - прерывала его Диана, ледяным тоном, не терпящим возражений, - что, пока Генрих II жив, королева Франции – я".

После смерти короля, Диана покинула замок и поселилась в своем владении Анэ. Драгоценности, которые ей подарил Генрих II, она отдала в переплавку ювелиру. В те далекие времена золото и драгоценные камни не были столь дороги. Самым ценным было искусство огранки камней и изделия из благородных металлов, а король заказывал подарки своей возлюбленной у самых лучших ювелиров Франции. Диана вернула королеве слитки золота и пригоршню камней со словами: "Я возвращаю вам камни и металл, подаренные мне королем, но его чувства, подаренные мне, я оставляю себе". Этой гордой и по–прежнему прекрасной женщине в ту пору минуло шестьдесят.

Диана умерла спустя шесть лет, и современники утверждали, что даже перед смертью она была все так же ослепительна. В годы Великой Французской революцими, гроб с ее прахом был вскрыт, для того, чтобы бросить тело Дианы де Пуатье в общую могилу. Но даже санкюлоты, как называли тогда восставшую бедноту, были изумлены тем, что тело Дианы оказалось почти не тронуто временем на протижении целых двух веков.

Много столетий унесли с тех пор бурные потоки красавицы Луары, но до сих пор в прозрачных водах тихого пруда замка Шенонсо плавают души Генриха и Дианы - черный и белый лебеди – как живое воплощение их романтической и преданной любви".

Я слушала Поля и думала о том, что если бы меня спросили, как бы я хотела провести остаток своей жизни, я бы не задумываясь ответила: "Слушая его рассказы". Уезжая, я верну его Парижу, верну его родным и друзьям, его работе, от которых на какое-то время я его отняла, но его чувства, подобно Диане де Пуатье, я оставлю себе.

Мы подошли к пруду. Красивая величавая пара лебедей гордо проплыла мимо нас. Казалось, что они не замечают никого, любуясь лишь друг другом.

Экскурсия закончилась. Наш сопровождающий обещал поставить нам на обратном пути какую-то наикрутейшую видеокассету, и я, конечно, предпочла вернуться в Париж с Полем. У первого же встретившегося нам по дороге леса Поль остановился. Я уже знала, куда и зачем, не говоря ни слова, он меня ведет, и, пожалуй, за эти четыре дня мы еще ни разу не наслаждались друг другом с таким неистовством, с таким пылом, как здесь, в этом лесу, принадлежащем когда-то, в те далекие времена, женщине-легенде Диане де Пуатье, и казалось, что над нашими головами, расправив трепетные крылья счастья, плавно кружили черный и белый лебеди, лебеди любви замка Шенонсо...

...Дорога предстояла долгая. "Если повезет и не будет пробок, то да Парижа мы доедем часа за три не раньше", - сказал Поль. Он усадил меня на заднее сидение. "Поспи", - пристегивая меня, приказным тоном заявил он. Я пыталась было возразить, но Поль, подкладывая маленькую дорожную подушку мне под бок, только приставил палец к губам и сказал настойчиво: "Тсссс! Спать". Почему-то я послушалась и, подобрав под себя ноги, попыталась прилечь. Глаза как-то мгновенно сами собой закрылись, и всю дорогу до Парижа я спала, как убитая, без сновидений, так, как можно спать лишь в детстве.

"Кто-то утверждал, что совершенно не устал", - услышала я смеющийся голос и открыла глаза. Машина стояла у входа в отель, а мне казалось, что прошло не более получаса. Поль открыл заднюю дверцу машины и, пригнувшись, смотрел на меня таким знакомым сверкающим взглядом, что мне опять сдавил дыхание подходящий к горлу ком. Поль протянул мне и руку, и я, еще не совсем проснувшись, выползла из машины.

Было уже восемь часов. Поль хотел заскочить домой, переодеться и приехать за мной через полтара часа. Почему-то меня охватила непонятная тревога: мне вдруг показалось, что он больше уже не вернется. "Хотя...все равно сегодня уже последний вечер и последняя ночь. Завтра утром наш автобус увезет меня из Парижа, и закончатся мои парижские каникулы", - пыталась я сама себя успокаивать, но тем не менее, когда я спускалась в бар, меня охватил такой безудержный страх, а сердце колотилось, как птица, попавшее в силки птицелова, так, словно я девчонкой первый раз шла на свидание.

Поля в баре не было. У меня перед глазами все поплыло. Я совсем забыла о том, в чем убеждала себя еще пять минут назад. Мне стало плохо, просто физически плохо от сознания того, что больше он не придет. Я не хотела заходить в бар и ждать его там. Я вдруг ясно поняла, что ждать больше некого. Первый раз Поль не пришел вовремя. Не знаю, почему...Может быть, он хотел прервать то, что возникло между нами, вот так, на взвиве, без объяснений и тягостных расставаний. А может быть, он просто обиделся из-за того, что я не захотела остаться, я этого не знала. Я знала лишь одно...больше он не придет...

Мне казалось, что еще минута, и я просто упаду, так как все вокруг меня расстворилось в сплошном густом тумане. Нужно было побыстрее вернуться в номер, пока я была еще в силах контролировать себя. Стараясь идти как можно ровнее, я уже направилась к лифту, как вдруг такие знакомые руки с длинными, изящными пальцами обхватили меня сзади за плечи. Я резко развернулась, и моим первым желанием было просто броситься ему на шею, но я, с трудом сдерживая себя, сжала кулаки и вне себя от переполнявших меня страхов забарабанила ими по его груди, как по тамтаму.

Поль, перхватил мои негодующие руки, ни слова не говоря вложил в одну из них свою неизменную розу, тем самым обезвредив ее, а другую, как обычно, поднес к губам, прожигая меня взглядом. Затем, прижав ее тыльной стороной к щеке, тихо-тихо даже не спросил, а, скорее, сказал: "Ты испугалась..." Я возмущенно замотала головой. Он улыбнулся: "Мне показалось?" "Тебе показалось", - ответила я, пряча глаза, и демонстративно подчеркивая, слово "показалось". Поль еще больше расцвел совершенно восторженно-сверкающей улыбкой. "Так ты по-прежнему уверена, что хочешь уехать..." "Я не хочу, - перебила я, наконец окончательно приходя в себя и ощущая некоторую неловкость из-за свооей несдержанности. – Но я должна". Тем временем Поль, по прежнему прижимая мою руку к своей щеке и блуждая другой рукой чуть пониже талии, продолжал испепелять меня взглядом. "Кому ты должна? Нельзя посвятить свою жизнь только долгу". "Давай не будем портить наш последний вечер дискуссиями о долге и свободе выбора", - возразила я. "Ну, что ж давай. У нас для этого будет еще много других вечеров!" - лукаво сверкнул глазами Поль. "Откуда в тебе такая самуверенность!" - замахнулась я на него розой. Поль шутливо прикрыл лицо руками. "Самоуверенность?" - переспросил он и полез в свой рюкзак.

За эти дни его рюкзак стал напоминать походную библиотеку. Кроме увесистого французско-русского словаря, там появился уже не менее солидный и русско-французский словарь и французско-русский разговорник, фразами из которого Поль пытался иногда поразить мое воображение, блистая явным прогрессом в освоении русского языка. Я нашла слово "самоуверенность" и ткнула пальцем в нужную строчку. Поль прочел и его брови опять поползли вверх: "Нет, ты неправильно меня поняла. Я не в себе уверен. Я уверен в тебе". Мы рассмеялись. "Пойдем?" - спросил Поль, ловким шутливым жестом обхватывая меня за талию и щелкая каблуками, как будто собираясь пуститься вместе со мной в какой-то задорный народный танец и взваливая на плечо свою походную библиотеку.

Впереди нас ждал последний парижский вечер и последняя ночь, ночь расставанья. Завтра утром мою душу усердно начнет клевать орел разлуки, но это будет лишь завтра, а сегодня...сегодня над нашими головами, расправив трепетные крылья счастья, еще плавно кружили черный и белый лебеди, лебеди любви замка Шенонсо.

Продолжение следует

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 1

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 2

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДЕНЬ ШЕСТОЙ