Узор третий

КАЖДОЕ УТРО
Поль писал мой портрет, и любопытное солнце, едва проснувшись, заглядывало к нему через плечо, а я тихо, но упорно ныла, чтобы он позволил мне хотя бы одним глазком взглянуть на на себя со стороны. "Это не ты, - хитро улыбался Поль, - это твое отражение в моих глазах. Вот! Смотри!" И он таращил на меня свои смеющиеся чернющие глаза. Не знаю уж почему, но Поль ревностно оберегал тайну своего нерожденного детища и, словно Синяя Борода, уходя из дома, всегда куда-то прятал мой недописанный портрет. Я умирала от любопытства, но сама никогда не стала бы копаться в его папках: я старалась не делать ничего такого, что ему по тем или иным причинам было бы неприятно. Именно потому я никогда не расспрашивала его и о прошлом. Я не хотела узнавать ничего из того, чем бы ему самому не хотелось бы со мной поделиться. Но Поль волей-неволей открывался мне сам, и для этого вовсе не обязательно было что-либо рассказывать и объяснять, для этого нужно было просто жить с ним, смотреть на него, слушать его...

КАЖДЫЙ ДЕНЬ
из этих девяти дней был наполнен новыми впечатлениями и открытиями: я открывала себе Поля, всегда прежнего и всегда нового, я открывала для себя парижан, веселых и радушно-бесшабашных, и конечно, я открывала себе этот устало-древний и вечно юный город, который так радостно и с такой приветливостью обвивал меня лабиринтами своих узеньких улочек и распахивал передо мной объятия своих многолюдных площадей.

КАЖДЫЙ ВЕЧЕР,
гуляя с Полем по улицам Парижа, даже по тем же самым местам, на которых мы уже бывали не однажды, я с удивлением замечала какие-то новые грани, вспыхивающие передо мной, в этом загадочном городе-празднике. Стоя под гулкими сводами Нотр-Дам де Пари, всякий раз душу охватывало вновь рожденное, торжественно-трепетное чувство. Собор вдруг представал передо мной своей совершенно неожиданной стороной, вот разве только, когда мы поднимались на его смотровую площадку, то в висках неизменно кружила одна и та же мысль о том, что еще минута, - и я услышу шаркающие шаги одинокого, забытого Богом и людьми, влюбленного Квазимодо. Поль, зная об этом моем ощущении, не мог отказать себе в лукавом удовольствии подшутить надо мной: "Посмотри туда," - поднимал он руку куда-то высоко-высоко к сводам собора. Я добросовестно разглядывала то, что он мне показывал и вопросительно переводила взгляд на него, ожидая какого-то рассказа, но он только улыбаясь шептал мне на ухо: "Видишь, Квазимодо пожирает тебя глазами".

Однажды Поль подвел меня к небольшому бронзовому медальону, забетонированному на площади перед собором. "Это не простой медальон, - с загадочным выражением лица провозгласил он, как будто открывая мне лишь одному ему известную страшную тайну. – От этой условной точки начинается La Belle France – прекрасная Франция. Но есть еще один секрет этого волшебного места. Если ты встанешь на него, спиной к Нотр-Дам де Пари, задумаешь желание и обернешься по часовой стрелке вокруг себя, то это желание обязательно сбудется. Я еще в юности опрометчиво исчерпал свое желание и не могу больше ничего загадывать, - сказал он, с сожалением разводя руками и тяжело вздыхая. - А ты еще можешь. Только учти: желание может быть лишь одно". Мне не нужно было ни задумываться ни задумывать. У меня всегда было только одно желание. И оно не было связано ни с Полем, ни с одним мужчиной в мире. И встав на эту точку, я обернулась вокруг себя по часовой стрелке, с одной-единственной мыслью. Поль потускнел: "Ты не загадала, чтобы мы с тобой не расставались". Иногда он пугал меня. Порой мне начинало казаться, что он читает мои мысли, причем еще до того, как я успеваю подумать. "Помнишь – ответила я ему, - как на одной из планет Маленький принц встретил абсолютного монарха, настолько мудрого, что он отдавал лишь благоразумные приказания, только такие, которые можно было исполнить. Так и я. Я не искушаю и не дразню судьбу просьбами о невыполнимых желаниях". Поль сверкнул глазами и пытался что-либо возразить, но я, ладонью прервала возможный поток вопросов. "Я тебя очень прошу, не нужно портить наш праздник разговорами о несбыточном. Поль прижался губами к моей руке, не выпуская ее. "Ну почему о несбыточном, почему, - всякий раз недоуменно повторял он, пытливо заглядывая мне в глаза. – Почему ты решила посвятить всю свою жизнь долгу? Ведь у тебя только эта жизнь. Другой уже не будет. Ну почему бы тебе не остаться со мной?" " Потому что, "если двое любят друг друга, это не может кончиться счастливо," - полушутя напомнила я ему слова Хемингуэйя. "Лучше бы ты была не такая начитанная," - почти серьезно отвечал он и, с трудом сдерживая раздражение, послушно умолкал. Но все равно эти разговоры нет-нет, да и вспыхивали между нами, и мне стоило немалого терпения и труда, чтобы гасить этот огонь. Я была вынуждена либо переводить все в шутку либо просто отмалчиваться, ничего не объясняя, потому что невозможно объяснить то, что объяснить невозможно.

КАЖДЫЙ РАЗ
Париж был одним, когда я гуляла по нему с Полем, и совершенно другим, когда я бродила по его улицам одна. Как будто два разных города, один пылкий и страстный, манящий меня кружевной тенью своих томных аллей, а другой - величественный и холодный, старающийся запутать меня, запугать, заставляя в растерянности блуждать по его замысловатым лабиринтам. Но постепенно мы стали привыкать друг к другу: и я к Парижу и Париж ко мне.

Но именно тогда, когда я отчаянно ныряла в суету извилистых улиц и тихую гладь крохотных переулков одна, не с Полем, не с экскурсоводом, а совершенно одна, лишь со спасительной картой города, вдоль и поперек исчерканной рукой Поля, я по настоящему окуналась в бурное и стремительное течение Парижа, пытающееся заманить и погубить меня в своих крутых водоворотах, но именно тогда во мне и рождалось понимание и ощущение города. И в первый же мой самостоятельный выход на улицы Парижа я сразу же поняла, почему Поль так опасался, чтобы я гуляла по городу одна. Но эта тема заслуживает своего, отдельного рассказа.

Движение транспорта в Париже – это нЕчто такое, что, наверное, нельзя ни описать, ни объяснить, это нужно только увидеть. После педантичной Германии, когда каждый водитель вежливо останавливается, если в этом месте нет светофора, для того, чтобы пропустить тебя, когда ты едва лишь подошла к размеченному шашечками переходу, ну а если ты подаешь ему знак рукой, пропуская его, то он посылает тебе такой пылкий воздушный поцелуй, на который способен даже холодный в проявлениях эмоций немец, настолько умиленный твоей любезностью, что просто не в силах сдерживать более переполняющее его чувство благодарности; после сверкающих немецких лимузинов, за которыми немцы следят, пожалуй, больше, чем за собственной внешностью, возможно, из присущей им аккуратности и бережливости, а, возможно, проявляя трогательною заботу о потенциальных российских покупателях, то, что я увидела на улицах Парижа, приводило меня в полное недоумение.

Казалось, что светофоры на перекрестках, носят лишь так...чисто декоративный характер и никто на них особо и не обращает внимания: ни лихие автомобилисты, ни тем более отчаянные пешеходы. Поэтому переходить улицу безопаснее всего либо подземными переходами либо же с некоторой расторопностью, пока на горизонте не появилась какая-нибудь задумчивая машина, не имеющая ни малейшего дела ни до пешеходов, беззаботно снующих у нее под колесами, ни до светофоров, которые к слову сказать, наверное, чтобы не быть излишне назойливыми, установлены порой так, что из салона автомобиля загорающийся свет светофора разглядеть практически невозможно.

Позже Поль мне объяснил, и если я верно его поняла, что во Франции правила дорожного движения вообще были введены всего три года назад, и то лишь потому, что статистические исследования показали, что большинство смертей происходят именно в результате аварий на дорогах. Но не нужно было даже особо вникать в данные статистики, чтобы понять, что для того, чтобы водить автомобиль по улицам Парижа или хотя бы сидеть в салоне рядом с водителем, необходимо обладать определенного рода мужеством, которым я, к своему глубокому прискорбию, похвастаться не могла, и чаще всего сидела в машине, закрыв лицо руками или же всякий раз жмурилась, когда нас лихо "подрезала" вся украшенная боевыми шрамами, полученными в неравных боях с более мощными автомобилями, какая-нибудь отчаянная спортивная машинка, повидавшая виды и хлебнувшая всякого на своем спортивном веку.

О самой элементарной культуре поведения на парижских дорогах не могло быть и речи: каждый автомобилист считал чуть ли не своим святым долгом не поминать правила дорожного движения всуе и ехал, как хотел, куда хотел, разворачиваясь там и в ту сторону, куда и когда ему заблагорассудится, и Поль, конечно, как истинное дитя своего города, не являлся примерным исключением. От его пируэтов на дороге у меня лезли глаза на лоб, и я визжала и пищала, неизменно уверяя его, что сажусь с ним в машину в последний раз, на что он только хохотал, в очередной раз круто поворачивая руль, выделывая, приводящее меня в трепет, очередное автомобильное "па". Потому-то престижные и дорогие автомобили здесь на каждом шагу и не встретишь. Они не так популярны, как маленькие и маневренные, которые к тому же легче припарковать, так как желающие отыскать место парковки в Париже должны обладать либо талантом следопыта либо дерзостью авантюриста.

Итак, по утрам я окуналась в Париж одна, заглядывала в разные магазины, начиная от роскошных салонов-бутиков, где меня сразу же обступали прекрасные, вне возраста, парижанки, с светящимися синими глазами на загорелом где-то на курортах Испании лице, предлагая свою помощь в выборе наряда в своем изысканном салоне, в котором я могла себе позволить купить, пожалуй, лишь только пуговицу от скромного делового костюма, выставленного в элегантно-оформленной витрине салона, и то на нее мне нужно было бы потратить, наверное, все свое, с позволения сказать, состояние; и заканчивая дешевыми лавками, разбросанными по всему городу.

Совсем недалеко от Гранд-Опера находился музей-салон духов Fragonard, названный по имени французского живописца и графика Жана Оноре Фрагонарда, в который мне советовал заглянуть еще наш легендарный сопровождающий. Здесь можно было послушать рассказ о истории создания духов и на русском языке, и даже посмотреть на технологию процесса этого своеобразного искусства, узнать об особенностях одной из редчайшей профессии "носы", которой занимаются люди, обладающие уникальным даром различать массу самых тонких запахов и ароматов и создающие стиль фирмы, а также купить наиболее понравившиеся духи по относительно приемлемым ценам.

Милая русская девушка, работник салона, посоветовала мне подойти к определенному времени, когда в музее будет проводиться экскурсия на русском языке и я смогла бы к ней присоединиться. Не могу сказать, что я почерпнула из этой экскурсии что-то из ряда вон выдающееся, но выйдя из музея, слегка обалдевшая, нанюхавшаяся и пропитавшаяся огромным количеством всевозможных французских ароматов, я пришла к заключению, что салон Fragonard - все же далеко не самый лучший производитель духов. Тем не менее, повинуясь стадному инстинкту, я не могла ни прихватить там какой-то более или менее принюхавшийся мне флакончик по достаточно скромной цене.

Прогуливаясь по парижским улицам, я наткнулась и на огромный магазин, специализирующийся по продаже аудио, видео, и СD-продукции. Все эти товары стоят во Франции безумно дорого, но время от времени владельцы, сбрасывая цену, проводят распродажу и тогда можно потратить часы, роясь в многочисленных ящиках уцененных товаров. Я пыталась найти здесь СD–диски французских шансонье и с огромной радостью и удивлением вдруг наткнулась на два диска Владимира Высоцкого, исполняющего свои песни на французском языке. Я, конечно, тут же купила их для Поля.

Мне было очень странно слушать так хорошо знакомые мне песни, многие из которых я знала наизусть, на иностранном языке. Высоцкий во французском варианте был похож на себя и не похож. Была все же в его голосе, и особенно в сопровождении эстрадно-симфонического оркестра некая приглаженность, глянцевость. А мне по душе был больше Высоцкий, рвущий струны и души людей собственным, непрофессиональным гитарным сопровождением.

Поль слушал Высоцкого погруженно, одной рукой подперев подбородок и облокотившись на журнальный столик, другой рукой, делая какие-то наброски в блокноте, рисуя, как мне показалось, что-то не связанное ни с чем, так...рисунки "потока сознания". Я сидела напротив и старалась не заглядывать ему в блокнот и вообще не смотреть на него явно, чтобы своими изучающими взглядами не мешать ему воспринимать песни русского барда, о яркой и трагической судьбе которого я ему еще тогда, почти сразу, после нашей встречи на Монмартре, постаралась подробно рассказать. Я посоветовала ему найти книгу Марины Влади "Владимир или Прерванный полет". Поль без труда отыскал ее, но еще не успел даже открыть, так как постоянно был занят мной, но тем не менее имя - Высоцкий не было теперь уже для него пустым звуком.

Он слушал молча и напряженно. Складки задумчивости легли у переносицы и в уголках рта. Мне казалось, что я еще никогда не видела его таким устало-серьезным. Высоцкий умолк. Поль присел около моего кресла, прижал мою руку к своей щеке и, забывшись, сказал по-французски: "Merci, mon amour". С раскрытого листа в блокноте, небрежно оставленным им на столике, на меня глянули головы...головы...головы...улыбающиеся, грустные, задумчивые, нахмуренные...и все эти головы была я...Я отвела взгляд, почувствовав какую-то неловкость, как будто я случайно, не желая того, заглянула в чужой дневник или прочла несколько строчек из чужого письма. Поль, как будто спохватившись, сказал мне уже по-русски, но только совсем другую фразу. "Это что-то потрясающее...Спасибо. А ты не могла бы составить для меня список книг русских авторов, которые тебе бы хотелось, чтобы я прочел?" Что за вопрос! Конечно, могла! И с огромным удовольствием! Что я и сделала на другой же день. Мне было бесконечно приятно сознавать, что я открывала ему целый мир, мир русской культуры.

А Поль...Он открывал мне Париж и...любовь. Если бы я сказала, что до него я не знала, что такое любовь, это было бы неправдой. Мне была знакома и любовь, и страсть, и радость, и разочарование, и страдания. Моя душа прошла через все восторги и муки любви, но вот такого угара, такого безумия и пыла и такого всплеска счастья, я, не кривя душой, могла бы сказать: такого у меня не было ни с кем и никогда. Но не все...далеко не все было так радужно и безоблачно, как мне бы хотелось...

Я вращаю калейдоскоп своей памяти и передо мной всплывает самый мрачный узор, который я бы с радостью вытряхнула бы из него, забыла бы его раз и навсегда, сделала бы так, будто его и не было никогда, но...он был. И никогда, никуда мне не деться от этого самого тусклого узора в сверкающем калейдоскопе, омрачившего девять дней нашего счастья, от этой картинки, сложившейся из осколков кривого зеркала в узор, который я бы могла еще назвать...

ЧЕРНЫЙ УЗОР

В этот день Поль был особенно весел. Ему удавалось все: и в работе и в творчестве. Он был как-то по-мальчишечьи безмятежен и игрив, а вдобавок еще и я порадовала его, наделав целую гору блинов с самыми разными начинками, и Поль смотрел на это чудо русской кухни, квадратными глазами, которые светились таким восторгом, будто я совершила нечто героическое, неподдающееся его воображению, и в то же время совершенно не представляя себе, как все это количество можно поглотить вдвоем. Он позвонил кому-то из друзей, и мы, прихватив с собой эту блинную пирамиду, отправились на Монмартр, заодно, Поль надеялся, что, может, нам удастся выкроить немного времени, чтобы Эд продолжил мой портрет. Поль считал Эда хорошим художником, но проблемы в семье, алкоголизм, не могли не сыграть свое дело. Но Полю все же очень хотелось, чтобы "Портрет незнакомки" был бы наконец завершен. Когда мы появились на Монмартре с целой кастрюлей блинов, то это зрелище было, пожалуй, живописнее, чем все полотна художников вместе взятые. Поль познакомил меня с двумя своими приятелями, которые были значительно старше его, думаю что им было уже очень хорошо за сорок, если не под пятьдесят, но тем не менее каждый из них, несмотря на густую седину в волосах, сохранил на своих загорелых, веселых лицах юношеский блеск в глазах и был каждый по-своему нельзя сказать, что красив, но интересен. Морис и Анри, так представились приятели Поля, не заставили себя долго уговаривать и принялись за обе щеки опустошать содержимое кастрюли, параллельно превознося мои кулинарные способности до небес. Поль наблюдал за тем, как они поедают плоды моего труда с такой гордостью, как будто не я, а он сам стоял на кухне и посматривал на часы, стараясь все успеть приготовить к его приходу. К слову сказать, с моим появлением в доме Поля, его кухня приобрела, если можно так выразиться, более обжитой вид, тем самым несколько прибавив хлопот Вили, но тем не менее в ее постоянно улыбающихся глазах я ни разу не заметила ни малейшего намека на неудовольствие своей новой "маленькой хозяйкой большого дома".

Пока друзья Поля добросовестно расправлялись с блинами, я тем временем присела на раскладной стульчик напротив Эда, и, тот, перекидываясь с ними шуточками и переводя мне их восторженные отклики относительно моего кулинарного творчества, все же параллельно пытался сосредоточиться на моем портрете.

В это время над фланирующей по площади Тертр толпой вырос гигант. Он возвышался над всеми, и, глядя на него, мне почему-то вспомнились слова поэта:

"Выходит Петр. Его глаза Сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, Он весь, как божия гроза. Идет"

Поль и его друзья стали махать руками, приветствуя гиганта, как давнего знакомого. К нам подошел, нет, не так... над нами ВОЗНИК! огромного роста, атлетически сложенный африканец, лет тридцати пяти, похожий то ли на форварда американской команды по баскетболу, то ли на чемпиона мира по боксу в тяжелом весе. Так и казалось, что сейчас над площадью раздастся протяжный громогласный голос комментатора: "На ринге боксер....................!" Этот короткоостриженный исполин, с могучими руками, на которые было страшно смотреть без содрогания, расплылся такой широкой белозубой улыбкой, которая ну совершенно не соответствовала его грозным параметрам. Эта улыбка мне напомнила чью-то другую, уже знакомую мне. Одет он был весьма экстравагантно. Он был облачен в широченные бриджи алого цвета, причем настолько алые, что подобный цвет ни одному быку не мог даже присниться в самом кошмарном сне, и в обтягивающую его мощный торс ослепительно белую майку без рукавов, испещренную вдоль и поперек алыми надписями на французском языке. Поль шепнул мне, что на ней были написаны в разных вариантах любовные призывы и обещания подарить неземное блаженство. "Вот уж действительно, неземное...- посмеялась я про себя, – потому что объятия этой черной глыбы для любой среднестатистической женщины, при условии, если она случайно не увлекается на досуге борьбой сумо, могли бы оказаться роковыми и действительно последними в ее жизни".

Африканец подошел к нам, и Поль представил мне Бэна, которого я тут же про себя окрестила - Биг Бэн. Бэн (его полное имя я так и не смогла ни понять, ни тем более произнести) взял мою руку в свою, и моя ладонь просто потерялась в его огромном кулаке, напоминающий скорее такой небольшой, скромных размеров кожаный футбольный мяч. Я, стараясь соблюсти приличия, все же незаметно попыталась побыстрее высвободиться из этих черных тисков.

Оказалось, что Бэн был братом Вили, домработницы Поля, он также, как и Поль, занимался реставрационными работами, но не оставлял надежд о персональной выставке собственных картин. В свое время Бэн учился в Москве, занимался языками, но потом, не знаю уж, почему, прервал обучение в России, судьба его забросила во Францию, где он продолжил свое образование, но уже в другом направлении. Бэн не посвящал меня во все перипетии своей судьбы, но говорил он по-русски очень даже неплохо. На дне кастрюли еще завалялось несколько блинов, и Бэн слизнул их так, будто это была маковая росинка, попавшая на язык к гиппопотаму. Кастрюля в его руках казалась маленькой плошкой, а сам Бэн, могучий и красивый, стоял, поигрывая мускулатурой, и добродушными глазами, глазами сильного и как будто стесняющегося своего явного физического превосходства над окружающими, человека, посматривал вокруг сверху вниз, не перереставая ослеплять всех и вся сверканием своих белоснежных зубов. Поль был далеко не маленького роста, но рядом с Бэном, он казался просто колибри на фоне крокодила.

Я смотрела на Бэна с каким-то затаенным ужасом. К счастью, он, казалось, совершенно не почувствовал этого и, увидя сразу столько знакомых лиц, тут же предложил нам отправиться в его мастерскую, так как ему не терпелось представить на суд своих коллег серию своих новых картин. Эд поехать не мог или не хотел, он сказал, что ему нужно работать, а мы с Полем и его приятелями направились в мастерскую Бэна. "Опять откладывается Ваш портрет," - вздохнул Эд и помахал нам рукой на прощание.

Когда мы вошли в полуподвальное помещение, где обосновался Бэн, я, невольно сравнив мастерские двух людей искусства, не могла ни улыбнуться про себя. Мастерская Бэна представляла собой олицетворение и воплощение вселенского хаоса. "Черт возьми, - подумала я, - если его сестра наводит такой лоск в доме чужого человека, неужели она не может помочь привести в хоть какой-нибудь мало-мальский порядок мастерскую своего родного брата". Но потом отмахнула эту мысль, внутренне смутившись оттого, что, пожалуй, сую нос не в свои дела.

Я огляделась. Всюду, на станках и просто на на пластиковых ящиках из-под пива, были расставлены картины и эскизы Бэна. Пустые пивные банки и бутылки, разбросанные, где попало, также служили достойным украшением интерьера. Часть пустых банок, доверху заваленных окурками, прекрасно вписывалась в общий дизайн, словом, все было оформлено по законам жанра. Я взглянула по сторонам и у меня достало сил сдержать падение своей челюсти, которая активно стремилась вниз, к состоянию явного отвисания. Это был какой-то супер кубический авангард, в котором я совершенно ничего не поняла, хотя честно и добросовестно старалась проникнуться художественными особенностями стиля художника. Гости разбрелись по мастерской, которая, хотя и была небольшой, но состояла сплошь из крошечных комнатушек и коридорчиков, разделяемых сводчатыми арками, потому по ней можно было блуждать, как по лабиринту.

Мы с Полем стояли в одном из таких закутков и рассматривали, портрет, судя по некоторым характерным признакам среди обилия разноцветных геометрических фигур, все же женщины. Поль что-то говорил Бэну, но я даже не пыталась вникнуть. Меня начинала угнетать и обстановка в мастерской, и атмосфера в ней, и даже работы Бэна. Я очень старалась найти хотя бы одну картину, чтобы увидеть в ней хоть что-то близкое мне в его творчестве, но увы. Поль и Бэн стали о чем-то усиленно и пылко спорить, и я, чтобы не мешать им, двинулась дальше одна, внимательно рассматривая каждую работу, в надежде, что Поль, как-только наговорится с Бэном, догонит меня, и я смогу потихоньку шепнуть ему, чтобы мы поскорее отсюда улизнули.

Так я шла от картины к картине, как вдруг меня нагнал Бэн. Он стал расспрашивать, нравится ли мне Париж, как я нахожу его работы. Я разговаривала с ним, как можно вежливее, стараясь не обидеть этого немного неуклюжего великана, чтобы он не почувствовал той неловкости, которую я испытывала и от его общества и от его совершенно далеких от моего понимания картин, улыбаясь, деликатно уходила от ответа на второй вопрос, называя его работы необычными и требующими более вдумчивого изучения. Бэн слушал меня внимательно, с преданностью большой добродушной собаки, распахнув мне навстречу свои красивые миндалевидные глаза, но, несмотря на его открытый, доверчивый взгляд, почему-то все же этот черный исполин, его белозубая улыбка, его синеватые белки нагоняли на меня какой-то животный страх. Я не могла объяснить себе происхождение этого страха. Он просто возникал во мне, разрастаясь все больше и больше, охватывая меня изнутри всю, целиком. Это было что-то на уровне подсознания.

Испытывая некоторую неловкость от нашего тет-а-тет, я поминутно оглядывалась, ища глазами Поля, но из лабиринтов этой странной мастерской до меня доносился только лишь его голос. Он о чем-то увлеченно говорил со своими друзьями. Мне все больше и больше становилось не по себе. Вдруг совершенно неожиданно для меня взгляд Бэна изменился, синеватые белки покрылись какой-то мутной поволокой, он взял мою руку в свою: "Я еще в Москве понял, что красивее русских женщин нет во всем мире. Не случайно французские художники неизменно выбирали себе в спутницы именно русских подруг". Мне стало еще тревожнее, и я, стараясь не обидеть Бэна, сказав какую-то традиционно-вежливую фразу благодарности, все же робко попыталась высвободить свою руку, потерявшуюся в его широкой ладони. Но Бэн, казалось, воспринял мой ничего не значащий вежливый ответ несколько иначе. Не выпуская мою руку из своей, он тяжелой мощной глыбой нависал надо мной. Я, постоянно озираясь в надежде, что вот-вот появится Поль, отступала назад, пока не уперлась спиной в косяк одной из арок. Бэн свободной рукой перекрыл мне выход и со словами: "Вы, кажется чего–то опасаетесь. Не бойтесь, я совсем не страшный, " - прижался своими синевато-черными, вывернутыми наизнанку губами к моей руке. Я почти не в силах скрыть ужаса, передернувшего меня, попыталась высвободить руку, но Бэн держал ее железной хваткой, пожирая меня глазами. Меня стало трясти. Казалось, еще минута,- и я закричу от страха.

Я обернулась. В проходе напротив, ухватившись руками за сводчатую арку под низким потолком, стоял Поль, и...мне стало не по себе. Таким я его еще никогда не видела. Это был совершенно новый, незнакомый мне человек. Его глаза источали, я даже не знаю, как это назвать, сказать холод, лед, всего этого будет недостаточно. Они как-то сузились и стали непроницаемые. В них невозможно было заглянуть, они напоминали мне стеклянный щит, о который мой ищущий взгляд, как беспомощная птица, случайно залетевшая в комнату, бился, ударялся и падал, безуспешно пытаясь пробиться сквозь обманчивую прозрачность стекла, но с безнадежной упорностью вновь и вновь продолжая повторять свои напрасные попытки, ломая крылья и в кровь разбивая грудь. Мне стало страшно.

Я выдернула руку из лап Бэна. Мутная поволока бесследно исчезла с его глаз, и он уже опять улыбался добродушной улыбкой большого и неуклюжевого медведя. "Как обманчива эта внешняя благостность," - вне себя от гнева подумала я и, понимая, что происходит что-то ужасное, но еще до конца не осознав, что, подскочила к Полю. Он посмотрел на меня взглядом чужого, постороннего человека: "Ты еще хочешь побыть здесь?" - прозвучал незнакомый мне, совершенно спокойно-отстраненный голос. "Нет, я как раз хотела попросить тебя уйти. Мы же еще не были на Эйфелевой башне..." – начала было я. Но Поль жестким тоном прервал меня: "Сегодня не получится, - холодно чеканил он каждое слово, - мне нужно поработать. Если хочешь я тебя оставлю здесь и попрошу Бэна, чтобы он тебя привез". Мне казалось, что земля уплывает куда-то из-под ног. Я не могла объяснить причины его раздражения. Нет, я понимала, что он ревнует, но я не видела никаких оснований для ревности, возникшей совершенно на ровном месте только из-за того, что другой мужчина поцеловал мне руку? Это было просто смешно и не могло стать причиной. Все его друзья проделывали то же самое при встрече и прощании, и никаких проявлений комплекса Отелло у Поля не наблюдалось. Или этот комплекс проявился у него только при виде чернокожего поклонника? Но ведь это всего лишь лишенный взаимности случайный интерес очередного мужчины ко мне и не более того...Все эти мысли тревожно бились в мои виски, просясь наружу, но вслух я сказала: "Нет, я не останусь. Мне будет скучно без тебя. Если тебе нужно домой, то, конечно, давай поедем домой". Поль, не говоря мне ни слова, попрощался с друзьями и пошел к машине, поддерживая меня за локоть. Я привыкла чувствовать его руку или у себя на плече или на талии, а это...это был новый жест, жест постороннего, отдаляющегося от меня человека. Так мы шли с ним впервые. Поль широким галантным движением, глядя куда-то поверх моей головы, распахнул передо мной заднюю дверцу машины, хотя обычно я всегда сидела только рядом с ним. Хлопок закрывающейся за мной дверцы, прозвучал, словно выстрел.

Всю дорогу мы ехали молча. Время от времени я пыталась в зеркале разглядеть его глаза. Но они были пусты. Они ничего не выражали. Совсем ничего. Поль вел машину так, как будто был один, как будто меня в ней вообще не было.

Мы молча поднялись по лестнице, молча вошли в дом. Поль стоял напротив меня, засунув большие пальцы рук за брючный ремень, покачиваясь с пятки на носок, и смотрел на меня и сквозь меня. Я чувствовала себя провинившейся ученицей и вся трепетала от того, что сейчас классный руководитель потребует дневник, чтобы вызвать моих родителей в школу. Холодок страха разливался по всему моему телу. "Извини, - произнес чужой голос, - мне нужно сегодня поработать. Займись чем-нибудь. Не жди меня. Ложись спать одна". Я промолчала. Я металась по дому, в каком–то судорожном отчаянии. Я отчетливо понимала, что Поль просто, элементарно ревнует, но не знала, как поступить, как себя вести. Я не относилась к той категории женщин, сознательно провоцирующих мужскую ревность, дабы еще больше разжечь их пыл. Я никогда не прибегала к этой нехитрой уловке, напротив, ревность меня всегда пугала, и я старалась предпринять все возможное и невозможное, чтобы успокоить ревнивца. И хотя я прекрасно знала, что, когда уйдет ревность, то, уходя, она уж непременно не забудет прихватить с собой и саму любовь, но тем не менее все же упорно продолжала повторять ошибки прошлого. "Что же делать, - металась я - Попытаться поговорить? Объясниться? Но это бесполезно: он не станет меня слушать". Я чувствовала, что он...мне было страшно даже мысленно произнести это слово, но, казалось, что он меня...ненавидел.
Я долго сидела в ванной, стараясь расслабиться, хотя в мыслях, как заезженная пластинка в сотый раз прокручивалось все происшедшее. Выйдя из ванной, я еще немного послонялась под закрытой дверью кабинета, потом понимая, что разговор не состоится, взяла книгу и легла. Но читать я не могла. Я пробегала глазами по одной и той же строчке, думая совершенно о другом. Я выключила свет, в надежде, что, может быть, мне удастся уснуть. Но сна не было. Не был ни слез, ни обиды, а какое-то совершенно нелепое, тревожное чувство. Я никак не могла понять: за что. Мне не в чем было себя упрекнуть. И в тоже время мне не хотелось ни выяснять ни понимать. Я хотела, чтобы мне доверяли...
Мои размышления прервал вошедший в спальню Поль. Я замерла под одеялом. Поль, не включая свет, и даже не повернув голову в мою сторону, лег в постель, не дотрагиваясь до одеяла и, скрестив на груди руки, уставился в потолок.
Я понимала, что так дальше продолжаться не может. Он страдал. И я должна была, отбросив свои амбиции, избавить его от нелепых терзаний и успокоить. Но мне было, смешно сказать, но...просто отчаянно страшно. Я не знала, что можно было ожидать от этой импульсивной и взрывной натуры. Я слегка пододвинулась к нему и уткнулась лбом в его плечо. Поль не шевельнулся. Я пододвинулась ближе, но он резко повернулся ко мне со словами: "Мне уйти на пол?" Это были пустые слова: если бы он хотел провести сегодняшнюю ночь без меня, то мог бы остаться спать на диване в холле. Я легла на бок и опершись на руку в первый раз за сегодняшний вечер пристально посмотрела на него. "Месье сердится?" - улыбаясь спросила я, думая снять напряжение шуткой и, протянув руку, слегка провела пальцами по его щеке, в глубине души надеясь, что он мне их не откусит. Он кинул на меня такой сверкающий взгляд, исполненный такого сурового негодования, что я невольно резко отдернула руку. "Ну что вы, мадам, - сказал он жестко, от волнения перемешивая русские слова с французскими и извергая глазами настоящие стрелы молний. - Это вы, наверное, сердитесь на меня. Простите за то, что я испортил вам вечер. Вы могли бы провести его в более приятном обществе". Тут уж я не выдержала, вцепилась в его руки и разжав их кольцо протиснула свою голову ему на грудь. Он не стал меня отталкивать, но и не положил свою руку мне на голову, как поступал обычно. "Поль, говорила я,- водя пальцами по его груди и касаясь ее губами.- Ну, признайся, что ты просто ревнуешь. Причем сам понимаешь, что ревнуешь на ровном месте, без всякого основания". "Без основания?! – Стрелам, которым он извергал из глаз, мог позавидовать сам Зевс-громовержец. – Думаю, что, если бы тогда, во время дождя, около Эда оказался не я, а Бэн, то сегодня он бы привел тебя ко мне в мастерскую, а не я к нему". Я задохнулась. Ком обиды подступал к горлу. Но я все же, сознавая, что Поль сейчас не в себе, поборов, уже начинающее зреть во мне внутреннее негодование и делая жалкие попытки улыбнуться, сказала, мгновенно осознав, что произношу полнейшую нелепость: "Ну, не придумывай. Ведь я же его едва знаю..." "Ах, простите, мадам - обрезал Поль, - со мной вы были знакомы на пять минут дольше".

Мне показалось, что меня хлестнули по лицу. Я медленно отодвинулась от Поля. Мне совершенно нечего было ему возразить. Со стороны все выглядело именно так. И если отмести вечерний ливень на опустевшем Монмартре, сверкающие взгляды Поля, скользящие по мне, которые я ощущала на себе среди десятков пар других глаз и вся внутренне тянулась им навстречу, наше стремление говорить и понимать друг друга, если все это отмести, то формально он был прав. У меня не было ни слов оправдания, ни желания оправдываться. Я отвернулась. Мне больше нечего было сказать ему. Казалось, что в спальне над нашими головами прошелестели крылья...это улетал из дома Поля ангел...ангел нашей любви.

Поль внезапно понял, что совершил нечто чудовищное и, переплетая русские слова с французскими, кинулся покрывать мое лицо поцелуями. Но было уже поздно. "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется". Слова, эти ужасные слова, которые могли бы быть правдой, уже были произнесены. Поль был образованным, ярким, талантливым человеком, но он не мог понять простой, элементарной вещи: нельзя произносить мысли, несущие зло...мысль материальна, и высказанное зло материализуется. От него невозможно защититься ничем. Его слова, и самое страшное, что и он и я, мы оба это понимали, гипотетически могли бы быть правдой. Но они были бы правдой, только при одном условии...если бы между нами не возникло бы то, что превращало легкий адюльтер в нЕчто грандиозное и величественное, и это нЕчто была Любовь.

Поль становился просто неистовым. Он хотел во что бы то ни стало загладить свою вину, он зная, каждую клеточку на моем теле, умея превращать его в искусный инструмент, не способный противиться его желаниям, получающий и дарящий ему наслаждение, он думал, что близость все изменит, что все вернется. Он не понимал, что мое тело еще может откликаться, оставаясь послушным его ласкам, его рукам, но моя душа...мне очень хотелось надеяться на то, что моя душа ему уже неподвластна.

Поль не мог оторваться от меня, заглядывая в глаза, он пытался заглянуть ко мне в душу. "Ну пойми. Я не знаю русский, - убеждал меня он. – Я неправильно выразился. Ты просто не поняла". "Я все хорошо поняла," - услышала я свой собственный голос и удивилась, что он звучит откуда-то издалека. "Но я не хотел тебя обидеть! Почему ты не мне не веришь?!" "Я тебе верю. Я знаю, что ты не хотел – глухо звучал мой голос. – Ты даже и не обидел. Ты прав. То что произошло – это был случай. На твоем месте мог быть, кто угодно". "Ты специально сейчас так говоришь, - вцепился мне в плечи Поль. – Специально меня дразнишь!" "Я не дразню," - я пыталась высвободится из его рук, но Поль не отпускал меня. "Не пугай меня, - шептал он, продолжая осыпать меня поцелуями. – Прости! Я не знаю, что это было. Это был не я. Пообещай мне, что ты завтра не уедешь". "Нет, конечно, я не уеду," - как-то равнодушно ответила я, поддаваясь его ласкам и представляя, как утром соберу вещи, оставлю ключ в условленном месте и отправляюсь на вокзал. "К тому списку, который я тебе написала, добавь еще одного автора, это поэт Тютчев. У него есть одно стихотворение. Это очень маленькое стихотворение, в нем всего лишь четыре строчки:

Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется,- И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать..."

Поль не выпускал меня. Не знаю понял ли он такие сложные русские слова или нет и слушал ли он вообще меня в эту минуту. Он все еще был не в себе. "Прости. Только не уезжай," - бесконечно повторял он, порывисто обнимая меня и прижимаясь ко мне с еще большим пылом и страстью.

Поль со свойственным его нетерпением хотел, чтобы все, что он разрушил одним только словом, вернулось немедленно, чтобы все стало, как прежде. "Я не уеду," - устало отвечала я. Но он все равно мне не верил и, зацеловывая меня, повторял, повторял, повторял слова оправдания, которые уже отскакивали от моей души, не проникая в нее. Поль никак не понимал, что сказанного вернуть нельзя, что то хрупкое нЕчто, которое возникло между нами, можно разрушить мгновенно, а вот восстановить...и подается ли оно восстановлению? Он не знал, не слышал, как прошелестели над нашими головами, улетая прочь, в никуда, крылья ангела...ангела нашей любви.

Поль думал, что физическим обладанием вернет себе мою душу, но не знал и не мог знать слова, которые уже звучали во мне. Зловещее слово было уже произнесено...и я думала о том, что уже больше никогда не увижу его, не почувствую на себе ласку и тепло его рук, никогда его губы не прикоснуться ко мне. Никогда. "Завтра утром, - думала я, сохраняя еще крохи сознания в объятиях Поля, - поезд увезет меня из Парижа, но уже сегодня над нами повисло и не уходило это страшное слово "никогда". Мы могли бы еще оставаться вместе пять дней и расстаться на взвиве нашей любви, дающей силы жить, а вынуждены были выбираться из-под ее развалин...с горечью и опустошенностью в душе и все лишь потому, что..."нам не дано предугадать, как слово наше отзовется..."

Продолжение следует

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 1

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 2

УЗОР ЧЕТВЕРТЫЙ