Узор четвертый

Это было первое утро, когда Поль не писал мой портрет. И хотя я уже не спала, мне не хотелось ни произносить пустые, ничего не значащие слова прощания, ни лгать, ни объясняться, ни даже просто встречаться с ним взглядом. Но Поль...Поль продолжал вести себя с пылом мальчишки. Он не мог ни закрепить свои позиции, по-прежнему, надеясь физическими завоеваниями вернуть духовные потери. Но ничего не менялось.

Уходя, Поль присел на край кровати и поцеловал меня. "Я вернусь к четырем, - шепнул он, - сегодня мы уж обязательно вскарабкаемся на самый пик Эйфелевой башни. А днем ты сходи сама в музей Родена, он очень небольшой, я боюсь, что после работы мы можем просто не успеть. А попозже вечером, хочешь, пойдем в кафе?" "Хорошо, - ответила я, едва приподнимая ресницы, чтобы не видеть его ищущих глаз. - Сейчас я пойду в музей Родена, потом прогуляюсь, а к четырем вернусь". Поль еще раз поцеловал меня, напрасно старясь перехватить мой взгляд, и...ушел.

Я еще лежала некоторое время, не открывая глаз, потом встала и, накинув халат, побрела по квартире, дотрагиваясь до каждой вещи, прощаясь с ними, прощаясь с этим домом, в окнах которого еще долго будет жить мое отражение. Выйдя из душа, я поднялась на террасу, но не могла там оставаться: здесь мы стояли обнявшись, глядя на мерцающие в полумраке крыши домов, отражающие взгляды дремлющих звезд, все вокруг, каждая вещь, каждый цветок напоминало мне о днях и вечерах счастья, а сейчас...сейчас мне хотелось только одного: побыстрее выбраться из этого дома.

Я открыла шкаф и стала наскоро закидывать вещи в дорожную сумку. Вещи летели так стремительно и с такой злостью, как будто они были причиной случившегося. Я побросала все кое-как, потом села на банкетку около трюмо и...я не помню, чтобы я когда-нибудь в жизни еще так рыдала. Мне казалось, что если я не выреву из себя всю незаслуженно свалившуюся на меня обиду, всю свою боль, то она меня разорвет изнутри на куски, а еще...вместе со слезами, я очень надеялась, выплакать из себя тот осколок кривого зеркала, который вместе со струями летнего ливня на вечернем Монмартре попал мне в глаз и в сердце, превратив в зеркале моей души злого тролля в прекрасного принца.

"Ну, пора," - вздохнула я и подняла глаза...В дверях спальни, держась руками за дверной косяк стоял Поль. "Знакомая поза," - хмуро подумала я, опустив голову и спрятав лицо в ладони. Мне стало так неловко, как будто меня застали за каким-то очень постыдным, недостойным занятием. Поль, не говоря ни слова, медленно прошелся по спальне. Я вся съежилась: больше всего мне сейчас не хотелось, чтобы он опять ко мне прикасался. Но Поль как будто почувствовал это. Он подошел к зеркалу, постоял перед ним, смотря куда-то туда, в зазеркалье, своим характерным жестом отбросил кудри со лба, тряхнул головой, обернулся, рассеянно шаря глазами по комнате, и наконец его взгляд уткнулся в меня. Я сжалась в комок. "Ты не забыла свой замечательный зонтик?" - спросил он так печально-серьезно, что я...я неожиданно для самой себя...рассмеялась сквозь слезы. Поль устало сел у моих ног и, обняв меня за бедра, положил голову мне на колени. В эту минуту он казался маленьким мальчиком, пришедшим за утешением к маме. Боль мгновенно ушла, обида растворилась...Мне захотелось пожалеть этого большого взбалмошного ребенка, приласкать его...Я стала перебирать его волосы, заплетая кудри в мелкие косички. Когда он поднял голову, весь взъерошенный, с торчащими в разные стороны косичками, почти как Пеппи - длинный чулок, я опять рассмеялась. "Пять минут назад ты плакала, - тихо сказал Поль, – сейчас ты смеешься. А что будет в следующие пять минут?" Его глаза были такими грустными, что я не могла смотреть в них без сострадания. "Я повешу вещи в шкаф, " - ответила я, улыбаясь. "Хорошее занятие, - без тени улыбки продолжал Поль. - Полезное. Когда ты будешь сегодня, - он как-то особенно подчеркнул слово "сегодня", его брови поползли вверх, и я невольно опять улыбнулась его незаданному вопросу, - в музее Родена, - так же пытливо подчеркивая каждое слово устало говорил Поль, - то обрати внимание на одну из самых любимых моих скульптур. Это Данаида – погруженная в отчаяние молодая женщина, обреченная всю свою жизнь наполнять бочку без дна. Ее лица ты не увидишь, только разметавшиеся, "струящиеся", как их назвал Рильке, волосы. Наверное, она рыдает. Ты именно поэтому плакала, потому что вынуждена уже который раз собирать и разбирать сумку?" – с грустной улыбкой спросил он. "Поль, - я перестала улыбаться.- Иди спокойно на работу. Я не уеду". "И ты могла бы оставить меня вот так...не попрощавшись?" - он становился все печальнее и печальнее. "Сейчас мне кажется, что все равно бы я никуда бы не уехала. С вокзала бы вернулась". Поль зарылся головой в мои колени. Потом резко поднял голову и взглянул на меня с такой затаенной тревогой, что у меня сжалось сердце: "Я не хочу быть назойливым, - тихо сказал он, путаясь в русских и французских словах - и я никогда бы не говорил тебе того, что скажу сейчас, если бы не чувствовал, что ты хочешь этого не меньше меня. Я прошу тебя: останься со мной. Я тебе обещаю, что через полгода ты сможешь бегло говорить по-французски. Мы исключим русский язык вообще, хотя мне было и интересно его узнавать. Как только ты освоишь французский, я сделаю все, чтобы найти для тебя подходящую работу, если ты захочешь, конечно, и постараюсь отыскать для тебя русских издателей. Но я был бы просто счастлив, если бы ты не работала, а ждала бы меня дома, и на кухне дымился бы обед, приготовленный не Вили, а тобой. Ты меня избаловала, – он улыбнулся. Потом опять с нежной печалью пытливо взглянул мне в глаза и сказал еще тише. – Я бы очень хотел, чтобы у нас с тобой была дочка...- Поль запнулся, потом помолчав, продолжил задумчиво, – Я чувствую, что ты тоже не хотела бы расставаться со мной, и мне неприятно, что я должен постоянно уговаривать тебя решиться на то, чего одинаково хотим и ты и я". Вдруг его лицо как-то посветлело, он улыбнулся и еле выдохнул: "И все-таки ты очень упрямая!"

Мне ужасно хотелось съязвить и спросить, не боится ли он, что меня уведет какой-нибудь его приятель, который вдруг случайно окажется рядом со мной во время дождя на Монмартре, но я не стала опускаться до этой мелкой мести. Тем более, что Поль и без того чувствовал себя несчастным. Поэтому я ему ответила просто и честно: "Я хочу. Но ты же знаешь, что я не могу. У меня есть обязательства. Не заставляй меня сто раз тебе это повторять. И к тому же ты, как дитя, не подумал о такой простой вещи, что тогда тебе придется лишиться своей свободы, ведь для получения французского гражданства мне нужен официальный французский муж, настоящий, со штампом в паспорте," - говорила я, стараясь перевести разговор в шутку и приглаживая массажной щеткой его волосы, которые до этого сама же привела в невообразимо буйный беспорядок. Поль, казалось, совершенно не обращал внимания на мои пробы в парикмахерском искусстве, а только блаженно жмурился при каждом взмахе щетки, время от времени перехватывая мою руку и прижимая ее к своей щеке. Но после этой фразы он резко поднял голову и, по-прежнему печально глядя на меня, совершенно серьезно ответил: "Я готов прямо сейчас". "Прямо сейчас ты должен уже давным-давно быть на работе," - засмеялась я, поднимаясь и таща его за собой. Поль нехотя встал на ноги. "Это точно, – ответил он, вздохнув. - Но я предупредил, что задержусь слегка. Они же не знают, что значит держать у себя в доме дикую русскую кошку. – улыбнулся он. - Только не возмущайся, - упредил он мои крики негодования и хватая меня за запястья, не без основания полагая, что сейчас я наброшусь на него с кулаками. - Подбросить тебя к музею?" "Не-а..., - помотала я головой. – Я еще не готова". Он вопросительно взглянул на меня, грозно сдвинув брови. Волна ссоры ушла, как будто ничего и не было сказанного, как будто все было по-прежнему. "Ну, не уеду я, не уеду, - успокаивала я его, - Это уж точно". "Да, - задумчиво сказал Поль, притягивая меня к себе и медленно касаясь губами моих глаз, - ночью и утром, обнимая меня, ты точно также обещала, что не уедешь..." Поль взглянул на часы, прижал меня к себе еще крепче, в его глазах мелькнуло так хорошо знакомое мне сверкание, что я тут же, со смехом вырываясь, закричала: "Нет! Нет! Иди уже! Ты не успеешь! А вот интересно, если бы ты целый день был свободен, что тогда?" "Это было бы ужасно! - шепнул Поль, пряча улыбку, с трудом отстраняясь от меня, - Ты меня бы просто замучала!" И не дожидаясь, когда я накинусь на него с кулаками, он попятился к выходу, перехватывая подушку, которой я запустила в него, кинул ее назад на кровать, и со словами: "Только бей не всю посуду! Оставь хотя бы чашки для кофе! Все, мой Ангел! До вечера! Я убежал!" - выскочил в холл. Хлопнула входная дверь.

Я улыбнулась. Мне было так хорошо и спокойно сейчас. Я забыла все свои обиды, и сейчас меня угнетало только одно: мне действительно не хотелось расставаться с Полем. Но я старалась даже не думать об этом. В очередной раз разобрав и повесив вещи в шкаф, я отправилась наконец в музей Родена, в парке которого, окутанном тихими летними сумерками под пленительную песню скрипок, не смущаясь задумчивых взглядов "Мыслителя" мы целовались с Полем в ночь музыки.

Днем музей выглядел совершенно по-иному. Сегодня он напомнил мне миниатюрный кукольный домик, почти игрушечный дворец. Да и скульптурные композиции в парке днем казались уже просто скульптурами и совсем не походили, как тогда, под сгустившимися сумерками, на затаившиеся в листве деревьев, ожившие души людей, заточенные в камень. И выглядывающий из-за кустов пирамидально подстриженного тисса "Мыслитель", этот "суровый Дант", каким он представлялся Родену, днем был уже тоже совершенно другим, и, когда я подошла к нему, невольному свидетелю нашей с Полем любви, он, казалось, даже не узнал меня, погруженный в глубокие раздумья о судьбах своих героев.

В комнатах музея было немного посетителей и как-то особенно тихо. Возможно, туристы боялись помешать, слившимся в объятиях, "Паоло и Франческе", героям созданных гением Данте и застывших в мраморе волею Родена, а может быть, не хотели разбудить уснувшую в своем каменном "Сне" юную девушку. Так я шла из комнаты в комнату, и везде, повсюду, привлекали к себе внимание изображения рук, самых разнообразных рук, в которые вдохнул жизнь талант скульптора. Это были ни с чем не связанные руки, и их была масса. Одна из скульптур называлась "Собор" и изображала две правые руки, соединенные вместе и поднятые ввысь, образуя собой купол, купол готического собора, словно руки Бога, сомкнутые высоко над головами своих прихожан, благословляющие и оберегающие их. И как подтверждение моих ассоциаций была скульптура "Рука Бога", согревающего в своей ладони крохотного человека, словно этого, самого великого творца, по мнению Родена, можно было назвать не только Создателем, но и Скульптором, ваяющим мироздание.

После музея Родена я вновь окунулась в течение парижских улиц, которое принесло меня к Гранд-ОперА, куда мы с Полем так и не добрались, потому что труппа выехала на гастроли, и мы все время придирчиво выбирали на какую же приезжую знаменитость лучше всего пойти, но так и не выбрали, и я решила наконец хотя бы просто войти в парижский храм музыки и полюбоваться внутренним убранством этого всемирно-знаменитого дворца искусства.

Казалось, что все в этом здании, называемом французами в память о его создателе, архитекторе Шарле Гарнье - Паласом Гарнье, все здесь дышало музыкой. Я шагнула на первую ступень величественной лестницы, ведущей в зрительный зал, и мне послышалось, что каждая из ее ступеней, издает под моими ногами жалобный, молящий стон потревоженного старого клавесина. Зрительный зал еще хранил в своих стенах блуждающее эхо лучших оперных голосов мира, а сквозь щель тяжелого, дремлющего в полумраке зала, театрального занавеса, казалось, сверкали глаза таинственного и печального Призрака Оперы. Последним аккордом, застывшей в стенах этого дворца музыки, был великолепный плафон на потолке зрительного зала, расписанный уже в двадцатом веке Марком Шагалом.

Был только час. Поль должен был вернуться к четырем, но мне становилось как-то не по себе. Не знаю, почему, но на душе царапали кошки: меня мучали какие-то нелепые тревожные предчувствия. Я решила поехать домой ( я все чаще ловила себя на мысли, что называю квартиру Поля домом, нет, не его домом, а...своим. И эта мысль не могла не смущать меня, заставляя всякий раз одергивать свое разгулявшееся воображение ). Итак, я решила поехать...домой, по дороге заскочив в супермаркет, чтобы приготовить к приходу Поля что-нибудь вкусное.

Едва лишь я подошла к входной двери, она предупредительно распахнулась передо мной, и...Поль стоял на пороге...Я была поражена его бледностью, пробивающейся сквозь смуглую кожу. У меня дрогнуло сердце: мои опасения подтверждались. Я выронила сумки: "Что случилось?" – спросила я перепуганная. Казалось, что у него произошло какое-то несчастье, он или потерял работу или у него кто-то умер или...я не знала, что и подумать. Он подошел ко мне, ни слова не говоря, обнял, прижал мою голову к своей груди, потом взглянул на меня глазами, полными тревоги и отчаяния. Его волнение передалось мне, пугая еще больше. "Что случилось?" – еще раз, уже совершенно не в себе, спросила я. Поль молчал..."Не оставляй меня," – наконец выдохнул он. У меня отлегло на сердце. "Как ты меня испугал," – только и смогла пробормотать я, обнимая его и со вздохом облегчения прижимаясь к его груди. Поль подхватил меня на руки и понес в спальню. "Надорвешься же," – еле пискнула я. Но Поль уже не слушал меня, упиваясь своей добычей. Слабея под его бурными ласками, я думала только обо одном: где мне набраться сил, чтобы суметь с ним расстаться...

...Солнце упало мне на глаза сквозь неплотно прикрытые жалюзи. Я зажмурилась. "А как же твоя работа?" – сладко потянулась я, постепенно возвращаясь в сознание. "Не волнуйся, я договорился, - Поль все еще поглаживал мои бедра. Казалось, что он никак не может очнуться. – Мне не работалось сегодня. Ведь, если бы я не вернулся утром, то ты бы так и улизнула бы на вокзал, – очень тихо сказал он и, приподнимаясь на локтях, пристально посмотрел на меня. - Не знаю, как я буду жить дальше, когда ты укатишь от меня вместе со своим зонтиком". Мы засмеялись. Я обхватила его шею руками, и мы еще долго лежали, вспоминая сегодняшнее утро, как что-то давно и далеко ушедшее и даже забавное, смеясь и перемешивая поцелуями нашу веселую болтовню. Было так блаженно радостно и щемяще грустно. Наконец Поль поднялся. "Собирайся, – сказал он. – Перекусим в кафе, потом побродим по городу, а к вечеру начнем штурм Эйфелевой башни. Ты готова?" Готова ли я к подъему на Эйфелеву башню? Я, которой уже на балконе третьего этажа становилось дурно от страха высоты. Но как можно было побывать в Париже и не взглянуть не него с самой высокой его точки! Потому я и была готова...к преодолению. Преодолению себя.

И опять улицы Парижа, и опять открытия, и опять узнавания и ...и новые огорчения. Мы с Полем отправились на Монмартр, ему нужно было встретиться с кем-то из его коллег, но я уже с опаской стала относиться к этим встречам. Поль, почувствовав мое настроение, улыбнулся, в сотый раз повторяя: "Прости-прости. Вообще-то я совсем не ревнив. Не понимаю, что на меня вчера нашло, - совершенно искренне сказал он, пожав плечами. - Как будто вчера был не я, а кто-то другой. Ревность – ужасное чувство. Я обещаю тебе, что больше не позволю себе ничего подобного". "Не успеешь," - вздохнула я. Эти два слова в последние дни стали звучать между нами все чаще и чаще, сжимая тоской мою душу.

Но сейчас, вспоминая слова Поля, я не могу не сделать лингвистического отступления. Повторяя десятки раз слова извинения, он вместе с ними произносил фразу, которая прозвучала по-русски дословно так: "Прости, что сорвался с петель". Лишь только когда обида ушла, и я могла попытаться осмыслить сказанное, я поняла, что это был дословный перевод французской идиомы, у которой есть аналог в русском языке, звучащий так: "Прости, что вышел из себя", "Прости, что сорвался". Нам с Полем было очень интересно подмечать такие языковые "вкусности", которые переплетались в наших родных языках. Как часто Поль повторял такую исключительно французскую фразу: "Бить шпагой по воде", которую я никак не могла понять, и, лишь некоторое время спустя, мы совместными усилиями пришли к выводу, что и это дословный перевод идиомы, означающей в русском языке: "Переливать из пустого в порожнее". Нетерпеливый Поль очень часто запальчиво заявлял: "Я не могу ждать, пока мне жареные жаворонки упадут в рот", что нужно было понимать, как: "Я не могу сидеть у моря и ждать погоды". Однажды я была совершенно ошарашена и чуть не покатилась от хохота, когда он в сердцах произнес: "Ты носишь мои брюки", но сквозь приступы смеха мы наконец разобрались, что Поль хотел сказать, что попал ко мне под каблук. У меня уже лезли глаза на лоб, и я начинала корчиться в судорогах смеха, а он говорил мне, что я слишком жесткая, чтобы меня варить, но когда очередной припадок веселья меня отпускал, мы постепенно выясняли, что это был тоже дословный перевод французской идиомы, которая на русском языке звучала бы: "Ты – крепкий орешек". Поль иногда произносил такое тоже чисто-французское выражение, что готов кричать на всех крышах о своей любви, по-русски это означало "кричать на всех перекрестках". Много было забавных и интересных открытий, вот, к примеру, французское "Я готов оказаться на сто ступеней под землей" означало - "Провалиться под землю", "Увидеть тридцать шесть подсвечников" - "искры из глаз посыпались" или "увидеть небо в алмазах", "Жить, как петух в мармеладе" - "Кататься, как сыр в масле", "Менять идеи, как рубашки" - "Держать нос по ветру", "Крутиться вокруг горшка" - "Ходить вокруг да около", "Тянуть черта за хвост" - "Биться, как рыба об лед", "Стрелять из четырех ружей" – "Вертеться, как белка в колесе" и много-много других, но...пожалуй, пора и остановиться и вернуться от теоретических экскурсов во французско-русские идиоматические выражения на Монмартр.

Эда на его месте не было. Поль сказал, что Эд давно уже ждал известия из Голландии, которое наконец сегодня получил. Это было довольно интересное деловое предложение и сейчас Эду, в предверии скорого отъезда, уже не до Монмартра. Конечно, я не могла ни порадоваться за человека, который пусть в другой стране, но все же нашел себе место, но тем не менее мне стало очень грустно: мой портрет, так и остался "Незавершенным портретом незнакомки", а из моей парижской сказки совершенно неожиданно для меня выпал один из ведущих персонажей, так и не дождавшись ее окончания. Моя сказка заканчивалась. Мне становилось все грустнее.

Тем временем, Поль, стараясь развеять мою хандру, подвел меня к длинной глухой серой стене. Это был довольно интересный памятник: сквозь серую кладку дикого камня пробивалась фигура человека. "Это работа известного актера, художника, скульптора, Жана Маре, которую он посвятил писателю Марселю Эме и его рассказу "Человек, проходящий сквозь стену. В России знают Жана Маре?"– спросил Поль. Я повеселела. "Знают ли в России Жана Маре? Да о нем как о символе мужества и бесстрашия, воплощенных в целой серии образов фильмов "плаща и шпаги", начиная от Графа Монте Кристо и заканчивая Д`Артаньяном, вздыхало не одно поколение российских девушек!" "Напрасны были их воздыхания, - продолжал Поль.- Долгие годы, до самой смерти, легенда французского искусства, выдающийся драматург, прозаик, поэт, сценарист, режиссер, актер, художник Жан Кокто был возлюбленным Жана Маре. Они жили вместе, в одном доме, и Жан Кокто умер на руках у Жана Маре".

Я опять погрустнела. Было печально расставаться с кумиром моего детства. "Ну, не не стоит так уж расстраиваться, - как истинное дитя своего демократичного народа, утешил меня Поль, - У каждого есть право на собственный выбор. Предмет обожания и любимец женщин всего мира предпочитал объятия мужчины. Не вижу в этом ничего смертельного. От этого он не стал ни менее талантливым, ни менее великолепным, не так ли? А лучше взгляни по-иному на этот памятник. Парижане шутят, что это скульптура неизвестному любовнику, который, застигнутый врасплох нежданным возвращением мужа, дабы спасти честь дамы, попытался пройти сквозь стену, но так и застрял в ней. С тех пор французы стали гораздо осмотрительнее, прежде, чем заводить романы с замужними дамами". Я промолчала. "Не так уж и все и не так уж осмотрительны..." - пробежала непрошенная мысль. "Не думай об этом," – вдруг неожиданно властным тоном сказал Поль. Я взглянула на него, совершенно ошалев. "Так нечестно, - ответила я ему, силясь улыбнуться. – Никто не давал тебе права читать мои мысли, тем более управлять ими". "Это право нельзя ни дать, ни отнять – Поль едва сдерживал раздражение - Не нужно обладать талантом провидца, чтобы понять, о чем ты сейчас подумала. А управлять...если бы это было бы в моих силах..." "То тебе это надоело бы уже на следующий день," - смеясь прервала его я. Поль молча покачал головой, но я чувствовала, нет, я твердо знала, что не ошибаюсь: я слишком хорошо помнила уроки прошлого.

Мы отправились дальше, и чуть ли ни в каждом переулке Поль вспоминал, что именно здесь и находится то самое-самое интересное, что он забыл мне показать. Я не буду вспоминать все, что я увидела, и все, что мне рассказал Поль за эти девять дней. Звучали хорошо знакомые мне с детства названия: Елисейские поля – огромный район, совмещающий в себе все: и тенистый бульвар - место свиданий и прогулок, и бизнес-центр, и сеть самых роскошных магазинов, салонов и бутиков, и обилие изысканных ресторанов - все это Елисейские поля, здесь же, на вершине холма Шайо, в самом центре площади Звезды, напоминающей двенадцатиконечную звезду из-за двенадцати лучей – двенадцати магистралей, расходящихся от ее сердца, высилась величественная и могучая Триумфальная Арка, воплощение последней воли Наполеона, пожелавшего увековечить память о доблести и славе своей Великой Армии. Ну а прах же самого императора был перенесен с острова Святой Елены и ныне покоится в Доме Инвалидов, в котором и в настоящее время живет небольшое количество военных пенсионеров, ветеранов второй мировой войны. Но традиционно усыпальницы самых великих людей Франции размещены в Пантеоне. Здесь погребены Жан-Жак Руссо, Виктор Гюго, Эмиль Золя, Вольтер, Мирабо и многие-многие другие политики, философы, литераторы, чьи имена явились достойным украшением и гордостью золотых сраниц Французской истории.

Но если бы я рассказывала обо всем, что я услышала от Поля, мне не хватило бы не только повести, не только романа...Сейчас, вспоминая все его рассказы и силясь воспроизвести их мысленно и письменно, порой, мне кажется, что мне не хватило бы жизни, чтобы изложить не просто информацию, полученную от него, а ту мощную энергетику, которой он так щедро одаривал меня, завораживая своим талантом рассказчика. Это невозможно ни передать, ни описать. Это можно лишь почувствовать, ощутить.

Огромный камень лежал посреди площади. Мы подошли поближе, и я увидела, что это не просто глыба, а голова человека. "Это муза истории Клио, - сказал Поль.- Посмотри, она приложила ухо к земле, как будто прислушиваясь к необратимым шагам времени. Что ждет она? Что помнит? Может быть, стук копыт английской конницы несущейся сквозь позор, бесчестие и славу столетней войны, а может быть, она слышит оглушительный грохот камня и радостные возгласы восставшего народа, обнимающих друг друга, у руин павшей Бастилии? Кто знает...Существует поверие, что тот, кто подойдет к Клио и, встав между ее головой и рукой прикоснется своим ухом к ее ладони, тому будет дано не только заглянуть в прошлое, но и увидеть будущее. Рискнешь?" Я набрала побольше воздуха в легкие и отчаянно ступила в узкую щель, ведущую в глубину памятника. И вдруг мне показалось, что я слышу шепот деревьев и пение птиц и..., и я...опрометью выскочила из ладони, приоткрывающей передо мной завесу в неведомое. "Ну что ты так испугалась?"- спросил Поль, обнимая меня. "Я не хочу заглядывать в свое будущее, я не хочу его знать. Пусть будет так, как будет," - слегка оторопев от неожиданных ощущений, ответила я. "Ну что же, - согласился Поль, - не будем загадывать". И мы двинулись дальше.

Бродя по улицам города, я не могла не обратить внимания на множество конных и пеших памятников национальной героине французского народа Жанне Д`Арк, причисленной во Франции к лику святых. Возле одного такого памятника Поль вдруг неожиданно спросил: "Наверное, если Жанна Д`Арк – твоя самая любимая героиня из всей мировой истории и литературы, то мне нет необходимости рассказывать тебе о ней?" Мне не хотелось его обижать, тем более, что я была далеко не уверена, что знаю о Жанне Д`Арк абсолютно все, хотя, конечно, в свое время я прочла немало из того, что было переведено на русский язык, о необыкновенной судьбе Орлеанской девы и ее подвиге во имя освобожения Франции. Вольтер, Фридрих Шиллер, Анатоль Франс, Марк Твен, Бернард Шоу, Анна Зегерс, список можно было продолжать и продолжать, озарялись особенным, ярким вдохновением, когда из-под их пера возникал этот магический образ. Я смутилась, и тогда Поль, вдруг совершенно несвойственным ему тоном, как бы слегка замявшись, спросил нерешительно: "Меня никак не оставляет мысль, почему твой выбор пал именно на Жанну Д`Арк, героиню чужой истории и чужой страны? Ведь история твоей страны также богата героями. Я много думал об этом и удивлялся, почему ты обратилась именно к истории Франции". И вдруг, в эту самую минуту, меня осенила совершенно нелепая, но такая пронзительная и ясная мысль, что я..."А ты не будешь смеяться?" - спросила я Поля. "Ну что ты? – его лицо стало опять совершенно другим, очень серьезным и вдумчивым. – Как я могу?" "Наверное, то, что я скажу, тебе покажется страшной глупостью, но сейчас меня вдруг посетило неожиданное дежа вю. Мне показалось, только ты не смейся, хорошо?" – упредила я его возможную иронию. Поль приложил руку к груди, потом поднял ее к небу, всем своим видом демонстрируя полную открытость и доверие. "Мне показалось, - продолжала я уже более уверенно, - что в одной из прошлых своих жизней я жила именно во Франции, потому и Монмартр для меня оказался таким родным, потому мы с тобой и встретились именно там, потому..." - я осеклась. Я не хотела в сотый раз вспоминать историю своего пресловутого зонтика и помолчав просто сказала, - Мне вообще кажется, что я тогда, в своей прошлой жизни, жила в Париже и была то ли танцовщицей, то ли натурщицей..." "Ну, натурщицей ты точно не была - улыбнулся Поль, – Мне пришлось призвать на помощь все свое красноречие, чтобы уговорить тебя позировать мне". Его глаза смотрели весело, но не насмешливо, он обнял меня и шепнул: "Ты – дитя. Но меня это только радует. И все-таки...о Жанне Д`Арк".

Я задумалась...Как я могла рассказать ему, французу, историку, искусствоведу, который знает об Орлеанской девственнице все, почему Жанна Д`Арк идет со мной по жизни еще с детских лет. Одно из самых любимых моих произведений была книга Марка Твена "Жанна Д`Арк", вдохновенные страницы которой время от времени всплывают в моей памяти и по сей день. Что привлекло меня в ней? Неправильный вопрос...привлекло. Я жила, храня в душе этот необыкновенный образ, всю жизнь.

"Будет смешно, если я стану рассказывать тебе о том, что ты знаешь гораздо больше меня. Лучше я расскажу тебе, не то, что мне известно о Жанне, а те основные вехи, из которых, как мне кажется, и складывалась психология подвига". "Психология подвига?" – переспросил Поль. Ему казалось, что он, неверно понял это выражение. "Да, - кивнула я. – Именно психология подвига". И я, несколько смущаясь, набралась невиданной дерзости, чтобы попытаться раскрыть Полю – французскому историку, русский взгляд, русское восприятие национальной героини его великого народа:

Мой рассказ Полю:

"В нашей стране имя Жанны Д`Арк известно каждому школьнику. Но далеко не каждый задумывается над тем, что подвигло взяться за оружие эту девятнадцатилетнюю крестьянскую девушку, которой было дано услышать голоса небес и понять, что на нее низошла божественная благодать, вызволить Францию из позора и бедствий столетней войны, которую бесславно вели титулованные генералы, обладающими знаниями всех тонкостей искусства военной стратегии, но не имеющих лишь одного: божественной силы духа этой маленькой крестьянской девушки, не постигшей даже основ грамматики.

Когда Жанна с небольшим отрядом едва вооруженных крестьян шла сквозь вражеские укрепления, добираясь до Шионского замка, где окутанный интригами и весельем нежился на волнах праздности дофин, как называли в те времена еще некоронованного короля Франции, кем была она тогда для королевского двора? Фанатичкой? Полоумной? И Карл VII, не веря в мифы о голосах, которые слышала Жанна, решил разыграть эту простушку, вырядив своего шута в королевское платье и посадив его на трон, а сам натянул на себя его шутовской колпак. Какого же было изумление двора, когда Жанна пристально глядя на восседавшего на троне псевдокороля, вдруг с возмущением отвернулась и стала блуждать глазами по многоликому королевскому окружению, потешающемуся над ней, затем выхватив взглядом из пестрой толпы придворного в шутовском наряде, пала перед ним ниц, как перед королем, с просьбой назначить ее предводительницей войск, так как чувствовала себя призванной волею небес стать освободительницей Франции и твердо знала, что именно ей суждено возложить корону на голову короля. Так девятнадцатилетняя девушка стала главнокомандующей французской армии.

Как это было возможно, чтобы дочь неграмотных крестьян всего за четыре дня сумела совершить то, что было не под силу многоопытным французским полководцам! Но тем не менее именно Жанне удалось, возглавив французские войска, снять семимесячную осаду Орлеана, что явилось большим ударом, пошатнувшим укрепления англичан на французской территории и положившим начало освобождения Франции. Недаром Франция неизменно отмечает день 8 мая – священный для каждого француза день, день снятия осады Орлеана, падение английских войск и величия подвига Жанны Д`Арк, названной в честь этой великой победы Орлеанской девой.

Как можно объяснить вошедший в мировую историю, так называемый, бескровный поход Жанны, когда англичане в ужасе сдавали крепости без сопротивления, едва заслышав ее имя. Так эта юная, хрупкая девушка прошла со своими войсками от Жьена до Реймса, где и возложила корону на голову коварному Карлу VII, который очень скоро предаст ее.

Но это будет потом, когда Жанна, безоружная и беспомощная попадет в руки герцога Бургундского, ставленника англичан, а пока...пока...Карл VII предложит ей все, что она возжелает во славу ее подвига, но Жанна попросит лишь об одном: освободить ее родную деревню Домреми от всех податей и налогов навечно. И король сдержит свое слово: на протяжении трехсот шестидесяти лет вплоть до французской революции в податных книгах будет заноситься лишь четыре слова: "Домреми. Ничего - Орлеанская Дева". И лишь французская революция отменит эту привилегию для родной деревни своей национальной героини, дарованую ей монархом и отнятой у нее восставшим народом, во имя свободы которого три века назад она не пожалела жизни.

Блистательные победы Жанны Д`Арк: снятие осады с Орлеана, триумфальный бескровный поход, легендарная победа под Патэ, нанесшая сокрушительный удар по английским войскам, казалось, что рукой юной девы сам Бог переворачивает страницы истории, но...внезапно военная удача отвернула свое лицо от божьей избранницы. Так, в своем походе на Париж в одном из боев Жанна попала в плен к герцогу Бургундскому. Герцог был уверен, что Карл VII, получивший корону из рук Жанны Д`Арк, немедля предложит за нее выкуп, но никаких предложений от свежеиспеченного короля не последовало. Карл VII, наслаждался праздностью и придворными забавами, соврешенно позабыв о спасительнице Франции или пожелав о ней забыть. Англичане же послали к герцогу Бургундскому французского эпископа Пьера Кошона и предложили за Жанну выкуп, равный по величине выкупу за избавление из плена принцев королевской крови.

Так начался суд инквизиции, получивший в истории название Великого процесса. Он проходил в Руане - в самом сердце английского владычества, где французский народ, попранный и униженный английскими завоевателями, существовал на протяжении нескольких поколений, забыв о былом величии своей страны и даже не мечтая более о свободе для нее. Англичанам предстояло осуществить нелегкое дело: они не могли просто уничтожить Жанну, тогда она стала бы героиней и мученицей, невинно пострадавшей за Францию и свой народ, и после смерти ее имя стало бы еще опаснее, чем при жизни. Им нужно было осудить Жанну именно судом французской инквизиции, очернить ее имя, сфабриковать обвинения таким образом, чтобы она была проклята своей церквью и своим народом.

Пятьдесят самых образованных, самых искусных служителей закона плели тонкую паутину псевдообвинений против одной неграмотной девушки, лишенной даже полагающегося ей как не достигшей совершенолетия адвоката. Сохранились материалы этого процесса. Подробные детальные протоколы допросов. Вопросы англичан были полны тонких уловок, и в эти хитроумные сети обычно легко попадались более осведомленные, более опытные подсудимые, но ответы Жанны поражают своей незатейливой простотой и природной мудростью. К ней даже не были применены пытки, потому что она сразу же заявила, что может под пытками сознаться в чем угодно, но тут же опровергнет любую подписанную ею бумагу, заявив, что ее ответы были продиктованы лишь бренной плотью, сломленной страхом и болью, дух же ее покорить нельзя. И вот тогда на сцену истории вышел епископ Кошон.

Если бы не было доподлинно известно, что Кошон – это реальная историческая личность, можно было бы подумать, что страницы истории Франции испещрены литературным вымыслом, так как такое совпадение мог бы придумать лишь литератор. Фамилия епископа "Кошон" - "Cauchon" созвучна слову "со-chon", что означает "свинья", и епископ оказался достойным носителем своей фамилии. Кошон прибег к хитрости, воспользовавшись болезнью и слабостью Жанны, и подменил ничего не значащую бумагу, поданную ей на подпись, другой с признанием во всех смертных грехах, содеянных ею. До последних минут своей жизни Жанна даже не подозревала о подлоге.

Итак, дело было сделано. Приговор был готов. Жанну должны были казнить, как еретичку, клятвоотступницу, вероотступницу, идолопоклонницу. Горожане медленно стекались к месту казни на площади Руана. Кто-то смотрел испуганно, кто-то сочувственно, кто-то думал, мол, поделом ей, не женское это дело. И всюду были глаза...глаза...глаза...Испуганные, любопытные, сочувствующие, злобно-торжествующие.

А она? О чем думала она, охваченная языками пламени и глядя на окружившую ее толпу? Возможно, в ней стало расти раскаяние, что тогда, в своей родной деревне, она напрасно прислушалась к голосам небес, призвавших ее выступить на спасение своего короля и своего народа, не сумевших или не пожелавших защитить ее в минуты опасности. Ведь не откликнись она тогда, то и сейчас жила бы она в своей родной деревне, пасла бы скот, вышла бы замуж за красивого крепкого парня и нарожала бы ему славных, розовощеких, здоровых детишек. Думала ли она об этом, раскаиваясь и страдая? Нет! Охваченная языками пламени и задыхаясь от едкого черного дыма, глотая слезы и содрогаясь от, пронзающей ее душу и плоть, боли, Жанна крикнула, и крик ее пронесся над площадью, сквозь толпу, пронзая века: "ЕСЛИ НЕ Я, ТО КТО ЖЕ?!"

Эти слова я помню всю мою жизнь. И эта французская девятнадцатилетняя девушка стала для меня не просто символом бесстрашия и мужества, нет, таких героев немало, и пестрые страницы истории народов всех стран мира могут гордиться доблестью и отвагой своих национальных героев, среди которых были не только мужчины. Жанна Д`Арк стала для меня не просто героиней, не просто воплощением бескорыстного подвига, а символом жертвенности и самоотречения, теми душевыми чертами, которые я считала самыми высокими движениями человеческой души из всех существующих. Карл VII даровал ей дворянский титул. Но кто его сейчас помнит? Кто знает? А вот гордое имя - Жанна Д`Арк знают все".

Я замолчала. Взгляд Поля согревал меня какой-то особенной теплотой и нежностью. Взяв меня за плечи, он задумчиво сказал: "Что ж, теперь мне многое стало понятно...многое из того, что я силился понять все эти дни, но никак не мог". Это был особенный день, день понимания, самый тихий день в моем калейдоскопе счастья...

Но...вернемся из глубин веков к современности и начнем долгожданное восхождение на Эйфелевую башню, которое осталось, пожалуй, наиболее ярким впечатлением не только во всех моих парижских каникулах, но и всей моей жизни.

Трудно сегодня поверить, что к Всемирной выставке 1899 года, к моменту создания знаменитой башни в центре Парижа по проекту архитектора Гюстава Эйфеля, во Франции устраивались целые демонстрации протеста, возмущенные водружением этого, как они его называли, металлического чудовища в самом центре Франции. Сейчас об этом вспоминают лишь экскурсоводы, а ажурная, изящная 320-метровая семитысячетонная красотка, подмигивая и маня мерцающими огнями, кокетливо завлекает огромную толпу своих многочисленных поклонников, желающих всенепременно проникнуть в ее металлическое чрево.

Экскурсантам предлагается трехуровневое восхождение на Эйфелевую башню. Первый уровень находится на высоте 57 метров, второй - 115 м и наконец третий – 274 м. Я, которая боялась свеситься через перила балкона третьего этажа, с отчаянием свойственным, мягко говоря, не очень храбрым натурам, конечно же, хотела покорить самый пик символа Франции. К счастью, никто не предлагал нам карабкаться в связке и с ледорубом за поясом. Но все же во время нашего штурма этой изысканной парижанки, я поняла, что именно подъем на лифте, закрытом, застекленном, когда, медленно набирая высоту, видишь, как из-под твоих ног все дальше и дальше к земле уходят облака, то это зрелище, которое с удовольствием созерцают даже дети, оказывается весьма суровым испытанием для людей, подверженных боязни высоты. Причем на пике Эйфелевой башни оказалось не так страшно, как на среднем уровне. Смотровая площадка на вершине башни защищена сеткой, потому там и ощущаешь себя в относительной безопасности, а вот площадка среднего уровня, ограждена лишь перилами и, хотя она снабжена еще и достаточно широкой террасой под ними, не позволяющей никому ни случайно ни нарочно выпасть из башни, но все равно: стоять, свесившись через перила, наблюдая, как где-то под твоими ногами проплывает воздушный шар и пролетают птицы, все это вызывает легкий холодок под ложечкой.

Хотелось бы дать совет влюбленным: ни за что не целуйтесь на Эйфелевой башне: сочетание страха высоты и вкуса поцелуя пронзает таким острым ощущением счастья, что никогда уже ни один земной поцелуй ни подарит вам ничего подобного, и вы будете долгое время жить с этим привкусом смеси блаженства и страха на губах, когда вы парили высоко над крышами домов, под ногами проплывали облака, в губы обжигал поцелуй, даря вам то, что у людей принято называть "вершиной блаженства".

Мы стояли обнявшись, и я, прижавшись к плечу Поля, преодолевая страх, облокотившись на перила смотрела вниз на летящий под моими ногами Париж, окутанный облаками, мысленно возвращаясь к каждому дню в моем случайном калейдоскопе счастья. "Как часто в жизни, - думала я, - принимая решения, я вынуждена была совершать преодоления в большом и малом, переступая через себя, отказываясь от легких путей, сознательно выбирая бурелом там, где можно было пойти протоптанной тропинкой. Как часто, стоя перед необходимостью выбора, порой мне приходилось бросать себя, свою душу в жернова чужих мыслей, взглядов и слов, отчетливо предполагая совершенно непредвиденный отклик: от теплоты и доброжелательности сопереживания до глухого и жесткого неприятия. Ведь всегда в жизни также, как в известной сказке, всегда найдется осторожный человек, готовый наступить на сердце, несущее свет людям, а потом попытаться тихонько, чтобы никто не заметил, раздавить ногой даже осколки горящего сердца – эти голубые искры, сверкающие и манящие призрачными лучами заходящей надежды. И сейчас, когда я так круто могла бы изменить свою жизнь, сделав счастливой себя и еще одного человека, но одновременно несчастными многих других близких мне людей, я сознательно и добровольно отказывалась от себя, от Поля, от нашей любви. И всегда, когда я задавала себе вопрос, отдавая свою душу людям, а нужно ли им это, а поймут ли они...И прежде, и, сейчас, и потом, и... всегда...Всегда на все мои вопросы самой себе в большом и малом у меня был только один неизменный ответ, другого я не знала никогда. Эти слова следовали за мной всю жизнь неотступно, звеня над землей, рассекая пространство и время, пронзая века. Так было, так есть и будет, ведь в каждом из нас живет способность явить себя миру, способность твердо сказать себе, преодолевая свой страх, преодолевая себя..."ЕСЛИ НЕ Я, ТО КТО ЖЕ?!"

Окончание следует

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 1

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 2

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 3

ИЛЛЮСТРАЦИИ СТР. 4

УЗОР ПЯТЫЙ